Особое задание

— Офицерам выйти!

Власовцы замешкались, потом двое робко протиснулись вперед, в толпе нарастал шум.

— В чем дело?

— Выходь до охвицеров, выходь кажу!.. А то ишь ягненком вже прикинулся... — послышался грубый голос.

— Выплывай, камбала, на поверхность!

— Не слышишь, что ли? — заговорили остальные, выталкивая из угла маленького власовца с бельмом на глазу. Этот, пожалуй, единственный из всех был низкорослый и узкогрудый.

— Тоже офицер? — резко спросил Никитин.

— Да я же не охвицер, товарищ майор. Я хвельдфебель: старшина, — щелкнув каблуками и выпятив узкую грудь, угодливо пояснил власовец. Но его прервали.

— Ничего што не офицер...

— Ще почище, гад!..

— Не прикидывайся, камбала, сковорода для тебя готова...

— Прекратить базар! — крикнул Никитин.

Все смолкли. Комбат кивнул головой стоявшим позади партизанам. Троих — штабс-капитана, прапорщика и фельдфебеля — увели. Вновь воцарилась тишина.

Комбат неторопливо достал кисет, вынул и слегка помял обрывок газеты, положил на него щепотку самосада, скрутил цигарку, сунул обратно в карман кисет и извлек из другого зажигалку. Он не успел зажечь ее, как со двора донеслись одиночные выстрелы — один, второй, короткая пауза и снова выстрел, другой и, наконец, почти подряд два...

Стоявший на часах у дверей круглолицый пожилой партизан с длинными запорожскими усами слегка кашлянул. Кое-кто из пленных не выдержал и переступил с ноги на ногу.

Никитин затянулся и, выпустив облако дыма, взглянул на застывших в ожидании решения своей участи власовцев. Взгляд его опять невольно остановился на высоком парне с черными, как смоль, бровями. Его красивое лицо теперь побледнело и как-то сразу осунулось.

— Докладывай, ты кто? Может быть, тоже офицер или, как там у вас называется, фельдфебель? — сдерживая гнев, спросил комбат.

— Нет, нет, я — рядовой, москвич. Все мы попали к ним случайно, я правду говорю... — ответил высокий.

Услышав слово «москвич», Никитин все остальное пропустил мимо ушей. Это слово его поразило. Он не был москвичом. Больше того, он никогда не бывал в столице. Но слово «москвич» было для него синонимом слов «революционер», «большевик», «ленинец», и он не мог себе представить, чтобы москвич мог оказаться изменником, власовцем. Он чувствовал себя так, словно на него свалился потолок, дух захватило. Едва слышно переспросил:

— Как ты сказал?!

Власовец щелкнул каблуками.

— Говорю, мы попали к ним поневоле. Нас насильно мобилизовали в лагере...

— Погоди, — перебил его Никитин. — Откуда ты родом?

— Я?

— Да, ты!

— Из Москвы. Я — москвич.

Никитин ощутил прилив ярости. Все еще не веря своим ушам, он почти вплотную придвинулся к власовцу и в третий раз спросил:

— Откуда, говоришь?

Власовец, почуяв недоброе, глухо повторил:

— Из Москвы.

И в ту же секунду, не отдавая себе отчета, Никитин вскинул плетку, с которой никогда не разлучался, и со всего размаха хлестнул власовца по голове.

— Мос-квич!.. — скрипя зубами, выкрикнул комбат и, задыхаясь от негодования, выбежал из хаты, будто не он, а его самого хлестнули плеткой.

Удар был сильный. Чернобровый съежился, схватился обеими руками за голову и застонал. Остальные, казалось, не дышали.

Пожилой усатый партизан, что остался караулить пленных у открытых настежь дверей, прищурив глаза, с пренебрежением посмотрел на съежившегося власовца и неторопливо заговорил:

— Слухай, ты, «москвич» ядреный!.. Чего хнычешь? Скажи спасибо! Це ж тебе, знаешь, шо? Амнистия! Амнистия, дурень ты зэлэный... Бо у нас так бывае: аль расстреляют, аль плеткой отстегают... Гаубвахты тут немае. Да и на кой вона сдалась, що б з вами тильки возиться да охрану ще виставляты?.. А надо б вас всих за таковские штуки шлепнуть к ядреной матеры! Да, да... Дожились — пидняты руку на Батькивщину! Эх, вы...

Партизан еще долго ворчал. Власовцы стояли не шевелясь, гадая, что их ждет. Некоторые даже завидовали «коллеге», у которого на левой стороне лба вспух багровый рубец. Если верно говорит усатый партизан, то у него теперь все позади, дешево отделался...

Под вечер, незадолго до выхода дивизии в рейд, власовцев вывели во двор комендатуры. Вид у них был далеко не такой, как утром, — в течение всего дня их не кормили. У партизан был неписаный закон: кто не воюет против фашистов, тот не ест. Этого власовцы, конечно, не знали и высказывали самые худшие предположения. Когда же их привели на тот самый двор, откуда несколько часов тому назад донеслись выстрелы, они и вовсе приуныли.

— Вот тебе, папаша, и «амнистия»! — шепнул один из них стоявшему рядом усатому партизану.

— Не хнычь! — цыкнул на него партизан.

Двадцать пять власовцев выстроились во фронт. Пришел командир батальона и сообщил пленным о принятом решении. Им предоставлялась возможность искупить свою вину в боях с фашистами. И сразу началась сортировка.

Сияющие от радости, выходили они из строя: кто получил назначение ездовым, кто в орудийный расчет, кто к минерам, а кто для начала помогать на кухню. И каждый, получив назначение, срывал с себя и втаптывал в грязь погоны, трехцветные нашивки и кокарды.