— Или на Мелиссу Этеридж. Ты видела ее выступление на награждении «Грэмми», когда она была лысой после химиотерапии? Она пела песню Дженис Джоплин.
Я достаю медиатор и начинаю наигрывать вступление к «Частичке моего сердца». Краем глаза я вижу, что Люси неотрывно смотрит на мои пальцы, двигающиеся вверх-вниз по ладам.
— Помню, когда я смотрела ее выступление, то подумала, какая она смелая, сумела победить рак… и какая точная песня. Неожиданно оказалось, что поет она не о женщине, которая перечит мужчине, — песня о том, что следует преодолевать все, что может тебя сломать.
Я проигрываю один пассаж, а потом пою следующую строчку: «Я покажу тебе, милый, что женщина может быть сильной, непокорной».
Заканчиваю я решительным аккордом.
— Знаешь, — говорю я, как будто эта мысль только что пришла мне на ум, а не была уроком, продуманным заранее, — самое удивительное в песнях то, что они берут за душу, когда непосредственно касаются исполнителя… или слушателя.
Я вновь начинаю наигрывать эту же мелодию, но на этот раз импровизирую со словами:
Люси хмыкает.
— Такой откровенной ерунды я еще никогда не слышала! — бормочет она.
— Может быть, сама попробуешь? — предлагаю я, откладывая гитару и протягивая руку за блокнотом и ручкой. Пишу слова песни в стиле мэд-либ, оставляя пропуски, чтобы Люси вписала собственные мысли и чувства.
Так я поступаю со всей песней, а потом кладу слова между нами. Несколько минут Люси не обращает на блокнот внимания и сосредоточенно крутит спутанную прядь волос. Потом ее рука медленно тянется к песне, придвигает ее ближе.
Я пытаюсь не закричать от радости, что она сделала шаг к общению. Беру гитару и делаю вид, что настраиваю ее, хотя приготовилась еще до прихода Люси.
Она пишет, согнувшись над бумагой, как будто не хочет открывать тайну. Девочка левша — почему я раньше этого не замечала? Волосы падают ей на лицо, полностью скрывая его. Ногти у нее выкрашены в разные цвета.
В какой-то момент рукава ее рубашки задираются, и я вижу шрамы на запястьях.
Она бросает мне блокнот.
— Отлично! — весело восклицаю я. — Давай посмотрим.
В каждом пропуске Люси написала набор бранных слов. Она приподнимает брови и усмехается в ожидании моей реакции.
— Что ж, — я беру гитару, — споем.
Я кладу бумагу так, чтобы могла ее видеть, и начинаю петь, уверенная, что если кто и в состоянии понять, что такое гнев и мука, так это Дженис Джоплин. Она-то не перевернется в своей могиле.
— Временами ты заставляешь чувствовать себя, как гребаная жопа с ручкой, — пою я как можно громче. — Неужели ты не знаешь, что я… долбаный… — Я замолкаю, указывая на строчку. — Не могу разобрать…
Люси вспыхивает.
— Э-э… пидор.
— Неужели ты не знаешь, что я долбаный… — пою я.
Дверь в коридор широко открыта. Проходящий мимо учитель заглядывает к нам.
— Иди же, иди же, иди же, иди же и возьми… возьми б… задницу…
Я пою это, как любую другую песню, как будто эти бранные слова не имеют для меня никакого значения. Я пою от души. В итоге, когда я заканчиваю куплет, Люси не сводит с меня глаз, а на губах у нее играет подобие улыбки.
К сожалению, в дверях собралась небольшая толпа учеников, застывших со смешанным чувством изумления и восхищения.
— Похоже, урок окончен, — говорю я.
Люси набрасывает на плечо рюкзак и, как обычно, пулей вылетает из кабинета, чтобы оказаться от меня как можно дальше. Я безропотно протягиваю руку за чехлом для гитары.
Но на пороге она оборачивается.
— Увидимся через неделю, — прощается Люси, впервые давая мне понять, что намерена вернуться.
Знаю, считается, если на свадьбу идет дождь — это к счастью, но не уверена, что можно считать хорошей приметой снежный буран. Сегодня день нашей с Ванессой свадьбы, и капризная апрельская снежная буря, которую предсказывали синоптики, превратилась в настоящую вьюгу. Транспортники даже закрыли некоторые участки магистрали.
Вчера вечером мы приехали в Фолл-Ривер, чтобы уладить все проблемы, но бо́льшая часть наших гостей должны приехать сегодня на вечернюю церемонию. В конце концов, до Массачусетса менее часа езды. Но сейчас даже такое расстояние кажется непреодолимым.