Особые отношения

Семья удаляется к стойке выдачи, а я не свожу глаз с мальчика, Трэвиса, и представляю, как в этом возрасте выглядел бы мой сын. Пахнул бы он какао и мятой, был бы его смех похож на каскад пузырей? Интересно, боялся бы он чудовищ, которые живут под матрасом? Смогла бы я своей колыбельной успокоить его ночью, чтобы он смог заснуть?

— Может быть, — говорит Ванесса, — и мы когда-то будем так ходить.

Меня охватывает беспросветное отчаяние.

— Ты же говорила, что для тебя дети не имеют значения. У тебя есть твои ученики. Ты же знаешь, я детей иметь не могу. — Я с трудом выговариваю эти слова.

— Для меня дети не имели значения, потому что я не хотела быть матерью-одиночкой. Я достаточно в детстве насмотрелась на таких матерей. И, разумеется, я знаю, что ты не можешь иметь детей. — Ванесса переплетает свои пальцы с моими. — Но, Зои, я же могу!

Эмбрион замораживается на стадии бластоцисты, когда ему пять дней. В запечатанной пробирке, заполненной криозащитным веществом, человеческим антифризом, жидкость уже предварительно охлаждена до ста девяноста шести градусов по Цельсию. Пробирку помещают в алюминиевый контейнер, который потом хранится в бидоне. Если пробирку нагреть до комнатной температуры, криозащитное вещество разжижается, и эмбрион можно помещать в его культуральную среду. Медики определяют, не поврежден ли эмбрион, возможна ли его пересадка. Если эмбрион остается практически неповрежденным, его подсадка имеет большие шансы привести к желаемой беременности. Клеточные повреждения, если они незначительные, не являются условием, препятствующим оплодотворению. Некоторые эмбрионы замораживали на десять лет, а потом из них рождались здоровые дети.

Когда я проходила курс ЭКО, я всегда относилась к дополнительным эмбрионам, которые мы замораживали, как к снежинкам. Крошечные потенциальные малыши — каждый немного отличается от другого.

Согласно результатам исследования, опубликованным в журнале «Фертильность и стерильность» в 2008 году, если родители не хотят больше иметь детей и их просят отдать свои замороженные эмбрионы, пятьдесят три процента не согласны отдавать их чужим людям, потому что не хотят, чтобы их дети однажды узнали о существовании неизвестного брата или сестры. Вдобавок они не хотят, чтобы их детей воспитывали чужие люди. Шестьдесят шесть процентов согласились бы отдать свои эмбрионы для исследования, но не во всех клиниках есть необходимое оборудование. Двадцать процентов хотели бы оставить эмбрионы замороженными навечно. Очень часто мнения мужа и жены по этому вопросу расходятся.

У меня целых три замороженных эмбриона плавают в жидком азоте в клинике Уилмингтона, в Род-Айленде. И теперь, когда Ванесса заговорила о детях, я не могу больше ни есть, ни пить, ни спать. Все мои мысли только об этих крошках, которые ждут меня.

Несмотря на усилия всех активистов, которые так рьяно противятся внесениям в конституцию изменений, разрешающих однополые браки, ничего не меняется. Да, у нас с Ванессой теперь есть клочок бумаги, который лежит в небольшом несгораемом сейфе в одном конверте с нашими паспортами и карточками социального страхования, но это единственное, что поменялось. Мы с ней так и остаемся лучшими подругами. Мы продолжаем читать друг другу колонку редактора в утренней газете, мы целуем друг друга и говорим «Спокойной ночи», прежде чем погасить свет. Другими словами, можно остановить закон, но любовь не остановишь.

Свадьба оказалась разочарованием, «лежачим полицейским» на дороге реальной жизни. Но сейчас мы вернулись домой, к своей обычной жизни. Мы просыпаемся, одеваемся, ходим на работу, которая в моем случае оказалась необходимой отдушиной, потому что когда я одна, то ловлю себя на том, что сижу, уставившись на документы из клиники, которая за последние пять лет стала мне вторым домом, пытаясь собраться с духом и позвонить туда.

Я понимаю, что нет логического объяснения моим страхам, что Ванесса столкнется с такими же медицинскими осложнениями, что и я. Она моложе меня, она здоровая женщина. Но от одной мысли, что ей придется пройти через то, через что прошла я, — не через физические мучения, а через душевные терзания, — у меня почти опускаются руки. Надо отдать должное Максу. Больнее, чем утратить собственного ребенка, мне кажется, видеть, как теряет ребенка твой самый близкий в мире человек.

Поэтому я по-настоящему рада отвлечься чем-то от грустных мыслей — например, провести урок с Люси. В конце концов, когда я горланила ругательства, это вызвало у нее улыбку.

Когда я вхожу в класс, она вовсе не выглядит обрадованной. Ее отросшие косички расплетены, волосы прилизаны и немыты. Под заплаканными глазами темные круги. На ней черные гамаши и рваная футболка, а кеды «Конверс» разного цвета.

На правом запястье — марлевая прокладка, обмотанная, похоже, клейкой лентой.

Люси не смотрит мне в глаза. Она падает на стул, поворачивает его так, чтобы не сидеть ко мне лицом, и опускает голову на парту.

Я встаю и закрываю дверь кабинета.

— Хочешь поговорить? — спрашиваю я.

Она качает головой, но голову так и не поднимает.