Останови часы в одиннадцать

– Антэк, – погрозил он задиристому четырехлетнему мальчугану, – перестань обрывать Стасю бретельки. У него упадут штаны. – Полковник все видел и успевал делать несколько дел сразу. Он начинал нравиться Габлеру. – Марта, – продолжал полковник без паузы, – кто-нибудь приходил к Йоле незадолго до ее отъезда, кого бы я не знал? – Худая, изможденная женщина, бывшая блондинка, уже очень седая и полностью подчиненная мужу, давно выдрессированная и смирившаяся со своей судьбой, оторвав взгляд от кружек, в которые она сосредоточенно разливала молоко, стала напряженно вспоминать.

– Вам должно быть известно, что раньше я брал подростков на время учебы в гимназии, – продолжал полковник. – Теперь я предпочитаю малышей. Молодежь в период созревания требует большей заботы и педагогического такта. Я не умею что-нибудь делать кое-как, а выдержка уже не та, что раньше. Малыши как раз по мне.

– Да, – неожиданно сказала женщина, – мне кажется, что кто-то здесь был.

Поручник Габлер переключил свое внимание на нее. Постоянными отступлениями полковник мешал ему сосредоточиться, но поручник не хотел сдерживать его болтовню.

– И я об этом ничего не знаю, – зазвучал ровный голос полковника. – Ты мне не сказала?

– Я забыла, – покорно ответила женщина.

Она могла предполагать, что у нее будут неприятности с мужем после ухода непрошеного гостя, и все-таки она сказала правду. Этот старый, прямой как жердь господин действительно умел воспитывать людей.

– Я очень тщательно контролировал знакомства своих воспитанников, – полковник был уязвлен нарушением субординации и хотел оправдаться перед поручником. – Люди привозили мне своих детей из Варшавы, из Познани, из Кракова, со всей Польши. Верили нам. Мы принимали так называемых трудных детей, все вышли в люди. Э-эх, вообще-то нет трудных детей, есть трудные родители.

«Это правда», – подумал поручник.

Жена полковника поставила кувшинчик с молоком и вошла в комнату.

– Да, был здесь какой-то мужчина. Но очень недолго, и поэтому я не обратила на него внимания.

– Он больше не появлялся?

– Нет. Зачем? Йоля ведь уехала.

«Ну и что? – подумал Габлер. – Он мог об этом не знать».

– Сколько ему было лет? – спросил он громко.

– Двадцать семь, двадцать восемь, трудно сказать. Это было очень давно.

– Вы спрашивали девочку, кто к ней приезжал?

– Конечно. Мы всегда спрашивали. Для порядка. Чтобы дети не чувствовали себя слишком свободно. Кроме того, мы должны были знать, кто с кем дружит. Это входило в наши обязанности. Йоля сказала, что приезжал брат ее подруги. Я не допытывалась какой. Это было так естественно.

– Ой-ой, простите, – она посмотрела в дверь, – они сейчас выльют па себя горячее молоко… их ни на минуту нельзя оставить.

– Вы можете мне описать этого мужчину?

– Насколько я помню… Немного ниже моего мужа. Но плечистый. Хорошо сложен. Волевое лицо, выразительное. Кажется, шатен или темный блондин.

– Какие-нибудь особые приметы, что-нибудь, что выделяло бы его из толпы?

– Нет… красота.

– Этого мало, – пробурчал Габлер, – хотя кое-что.

– У него была быстрая походка, – добавила она, желая как можно лучше решить задачу, которую перед ней поставили. – Очень энергичный молодой человек.

«Теперь он старый конь, и неизвестно, энергичный ли», – позволил себе Габлер мысленно съехидничать.

– А Йоля когда-нибудь потом к вам обращалась? Писала?

– Да. Конечно.

– У вас есть эти письма?

– Я храню письма всех наших воспитанников. Это наша жизнь. Что у нас еще осталось? Мы потеряли на войне двух сыновей.

– Марта, – спокойно сделал замечание жене полковник.

– Да, да, – ответила она покорно и положила стопку писем на стол. – Вот здесь. Это два письма Йоли.

«Два письма, – удивился Габлер. – За столько лет? Скупо, ничего не скажешь».

– В этом письме Йоля написала нам, что окончила медицинский институт… а в этом, что вышла замуж.

«Два поворотных момента в жизни, – думал поручник. – Все остальное она не посчитала важным, интересным, достойным сообщения. Твердая девушка».

– Боярская, – прочитал он громко. – У вас есть конверты?

– Конверты? Нет. Я храню только письма. Видите, какая это кипа бумаги. У нас собралось много благодарностей, воспоминаний, здесь есть очень даже сердечные письма. Но где их хранить? Нет места.

«И первое и второе письмо без даты, – заметил он. – Не указан обратный адрес».

– Вы помните, откуда были написаны эти письма?

– Нет. Видимо, она не хотела, – заметила женщина устало, – видимо, она не хотела писать, где находится.

– Я помню, – неожиданно откликнулся полковник. – У меня привычка все помнить и… проверять. Старая привычка, хорошая. Один штемпель был варшавский. Письмо было опущено в Варшаве. Второй – ольштынский.

«Как же вы, дорогие местные товарищи, проводили следствие? – не выдержал на этот раз Габлер. – Собственно, нам уже все известно. Профсоюз службы здоровья в течение пятнадцати минут установит местожительство врача. Эх, черт, достанется же мне от капитана».