Остановиться, оглянуться…

Мне было любопытно, откуда он едет, и что везет, и кем работает, и что за женщина ложится вечером в постель с этим трусоватым мужиком. Но я ни о чем не расспрашивал — уж очень противно было с ним говорить.

Мы дошли до поселка, и он показал мне дом, а сам остался у заборчика.

Кладовщику было лет сорок, он был не слишком умен и уж тем более не слишком грамотен — даже в счете слаб. Единственное, что умел, — это жить по правде, и все никак не мог понять, почему его правда так плохо защищает сама себя.

Он хотел рассказать все по порядку и подробно, но только путался в мелочах и путал меня. А у меня до следующего поезда оставались часы и не было ни времени, ни денег на лишние сутки в поселке.

Поэтому я не смог дать ему естественного человеческого утешения — возможности выговориться. Я задал ему те два десятка вопросов, которые только и были нужны, и исписал в блокноте четыре листка — больше не понадобилось.

Я видел, что он разочарован таким разговором, обижен жесткой деловитостью корреспондента. И жаль было, что еще не меньше недели, пока не придет газета, он будет думать обо мне, как о торопливом заезжем начальнике, который не способен прочувствовать чужую беду.

А обещать ему что–нибудь конкретное я не мог, потому что газета есть газета и мало ли случаев, когда даже первоклассный материал по самым разным причинам опять и опять летит из номера…

Румякин ждал меня у калитки. Дождь все сеялся, и даже в полутьме слабо освещенной улицы я заметил, как намокла его кепка.

— Ты бы хоть чемодан отнес, — сказал я.

Он быстро ответил:

— Это ничего, это успеется… А то объясняй бабе, куда да зачем. Ты ей, а она соседке. Пойдут трепать по поселку…

Моя куртка неплохо отбивала дождь. Но сейчас его было слишком много. Постепенно он просачивался под одежду, обволакивал тело — я шел словно в сыром мешке. Рубашка то прилипала, то отслаивалась от движения плеча, и каждое ее перемещение неприязненно воспринималось кожей.

Румякин провожал меня от дома к дому, а сам оставался на улице.

Я поговорил еще с тремя людьми, которые знали порядочно и сказали все, что знали. Потом зашел в общежитие к механизаторам и просидел у них минут сорок.

В общем, я понял, что концы прятались умело и что у опытного следователя уйдет на это дело хорошо, если неделя.

Но зато я понял и еще кое–что.

Тогда я пошел к заведующему.

Заведующий жил так, словно в каждой лотерее выигрывал «Волгу». Меня он встретил спокойно, потому что на своем не слишком длинном веку навидался всякого начальства, прямого и косвенного, и был кто угодно, только не дурак. Он и тон взял самый подходящий— достойный тон младшего по должности, но старшего по возрасту.

Я спросил про кладовщика, а он выложил кучу бумаг, все с подписями и печатями. Бумаг было столько, что я опять пожалел следователя, который будет скоро в них разбираться.

Не верить документам у меня оснований не было. Но не было и оснований не верить бульдозеристам, сгребавшим гниль, и шоферам, возившим картошку на рынок в соседний район.

Я перебирал бумаги, надеясь найти хоть одну липовую, а он говорил негромко, деликатно:

— Между прочим, и жена у него сомнительная. В город ездит… Есть подозрения насчет спекуляции.

— Какой именно? — спросил я как бы между прочим, не поднимая головы от справок и накладных.

— Пока не проверенные, но есть… Вообще, надо сказать, семья…

Я посмотрел на него и спросил:

— А вы ж его три месяца назад премировали.

— Думали, исправится, — ответил заведующий. — Так сказать, оказали доверие. Я сочувственно кивнул:

— А он, значит, вместо этого выступил на собрании?

Заведующий понимающе улыбнулся:

— Думаете, за критику? Так ведь вы же сами документы глядели. Черным по белому, так сказать. Факты.

Я промолчал бы, потому что доказывать, где ложь, а где правда, следовало не ему. Но он не удержался и подковырнул:

— Писать–то вроде полагается факты?

Он сказал это беззлобно, даже с симпатией. Поселок стоял близко от железной дороги, я был тут не первый газетчик, и он уже знал, что корреспонденты приезжают и уезжают, а заведующий отделением остается…

Я ответил ему в тон:

— А я и буду писать факты. Одни только факты. Трохов обвиняется в воровстве — а вы два дома построили, здесь и в городе. Его жена подозревается в спекуляции— а ваш сын, студент, «Волгу» купил. Ведь факты?

— М–да, — сказал он, — одно–то к другому, конечно…

Потом он говорил, что привык жить скромно, экономил, а тут все пустил в распыл — так и так, в гроб с собой не возьмешь! Он говорил, что насчет кладовщика еще подумать надо, ошибся человек — зачем же его под суд? Он говорил, что не дай бог никому в совхозе работать: стихия, она стихия и есть, а отвечать за все тебе, хоть за сушь, хоть за град. Он говорил, что я, конечно, устал с дороги, вымок тем более, а простудиться — это самое последнее дело, особенно корреспонденту, человеку ценному: в редакции небось каждый человек на счету. Он говорил, что скажет жене насчет ужина, у них, правда, скромно, гостей не ждали, все по–простому, как для себя…