Остановиться, оглянуться…

Я подумал вслух:

— Значит, всего на четыре недели опоздали…

Сашка кивнул, будто соглашаясь, а потом вдруг сказал без всякой связи:

— В общем–то, ты, конечно, прав. Ни черта мы не знаем. Так, нащупали случайно…

Голос у него был такой подавленный, что я отрезвел окончательно. Я сказал ему:

— Брось, старик. Я сорвался, как баба, а ты — всерьез. В конце концов, ты делаешь все, что можешь. А я мог, но не сделал.

— Что ты мог? — спросил Сашка. Не соглашаясь и не протестуя — просто спросил.

Я ответил:

— Мог.

Пошел дождь, и мы сунулись в ближайшее метро. Оказалось — «Динамо». И когда только успели столько пройти…

Я попросил:

— Расскажи подробно.

Он рассказал подробно. Рассказал, как Нина все–таки выкарабкалась из смерти сквозь рвоты и обмороки, а рвоты и обмороки потому, что препарат, как выяснилось, хоть мало, но токсичен, видимо, есть противопоказания, в частности действует на щитовидку — у Нины подействовал, и у Юрки частично.

— Конечно, средство еще несовершенное, — сказал Сашка.

Я машинально ответил, что лучше жить с больной щитовидкой, чем умереть со здоровой. Сашка сказал:

— Да нет, это поправимо.

Подумал немного и твердо заключил:

— А вообще — очень перспективный препарат.

Дождь вроде кончился, и, хоть сверху все еще капала какая–то мелочь, мы вышли из метро и пошли дальше по проспекту. Потом я его спросил:

— Тебе что, в эту сторону?

Он сказал:

— Да нет, мне домой…

— Тогда какого черта мы сюда идем?

— А я думал, тебе сюда…

Мы повернули и пошли назад мимо тех же домов, тех же перекрестков и тех же станций метро. Но теперь улица, как всякая дорога назад, казалась скучной и длинной.

Мы шли, и до меня все больше и больше доходило сказанное Сашкой. Не смысл — он был ясен сразу, — а ощущение тяжести, которую невозможно вынести, но и скинуть тоже никак нельзя.

Из–за этого я все тупел и тупел.

Потом, когда мы уже прощались, я вдруг вспомнил, что вроде неудобно как–то: чуть не месяц не виделись, а я даже не поинтересовался, как у него и что.

Я спросил — просто чтобы сказать ему приятное:

— Со Светланой все в порядке?

Он странно посмотрел на меня и не сразу ответил:

— А там все кончилось.

Уж тут–то я мог бы остановиться. Но я тупо задал еще один вопрос:

— Почему ты так думаешь?

Он ответил без выражения — просто сообщил:

— Потому, что она любит тебя.

— Это кто тебе сказал?

В общем–то, и самому догадаться было нетрудно, и Сашка слегка пожал плечами:

— Она сама.

Мне нельзя было промолчать, надо было ответить хоть что–нибудь. И я ответил хоть что–нибудь:

— Это ей просто кажется…

Мы молча дошли до «Белорусской». И прежде чем разойтись — ему на кольцевую, мне на радиальную, — я попросил:

— Можно заехать к тебе завтра — получше разобраться во всей этой истории?

— Приезжай, — сказал Сашка, — завтра и шеф будет.

Мы попрощались, не подавая руки, — я кивнул, и он тоже.

После чего он свернул к кольцевой, а я быстро пошел в ближайшую читалку и попросил подшивку нашей газеты

Конечно, я понимал, что заняться этим можно бы и завтра в редакции, что решать дело будет не моя сегодняшняя суетливая быстрота. Но быстрота создавала иллюзию нормальной газетной работы. Я спешил, как велогонщик, который, получив прокол в пяти километрах от финиша, лихорадочно меняет трубку, хотя и зевакам у шоссе ясно, что теперь даже самым невероятным рывком не достать умчавшуюся группу…

Очкастая и бледненькая библиотечная девушка долго перебирала обутые в толстый картон фолианты июньская подшивка уже прочно стала достоянием истории. Газетные листы, еще не пожелтевшие, не пропылившиеся насквозь, были все равно мертвы.

Бедные бабочки–однодневки, высушенные и упакованные, — кому они теперь нужны? Разве какой–нибудь кляузник попытается выудить из подшивки нужный материалец да пожилой актер–неудачник воровато вырежет бритвочкой положительное о себе упоминание в пику соперникам — молодым и талантливым или просто молодым. Да лет через двести историк, ошалевший от дат, будет изучать по нашим передовицам думы и чаяния людей сумбурного и загадочного века… Займись лучше современниками, старик, — на них хоть пыли меньше…

Я нашел свой фельетон и прочитал его, фразу за фразой, въедливым взором авторитетной комиссии, разбирающей инцидент.

Я читал, и во мне против воли росло чувство облегчения— в фельетоне не было ни слова лжи. Ни единой фактической ошибки.

Я писал о том, что знал точно. О Хворостуне — писал. А о Егорове было сказано три слова, причем достаточно нейтральных. О препарате говорилось определенней, но и здесь не было лжи. Были просто две цитаты — из заключения комиссии и из приказа Хворостуна…

На секунду меня охватило подлое желание вывернуться из–под трамвая, просто взять и отойти в сторону.

Я–то при чем? Ведь в фельетоне ни строчки нет против меня! Я писал честно, не врал, не лукавил. Ну, вышло так — я–то при чем?

Впрочем, инстинкт самосохранения вопил во мне не слишком громко и не мешал заново перечитывать фельетон — на сей раз трезвым взглядом газетчика.