Остановиться, оглянуться…

Бедные бабочки–однодневки, высушенные и упакованные, — кому они теперь нужны? Разве какой–нибудь кляузник попытается выудить из подшивки нужный материалец да пожилой актер–неудачник воровато вырежет бритвочкой положительное о себе упоминание в пику соперникам — молодым и талантливым или просто молодым. Да лет через двести историк, ошалевший от дат, будет изучать по нашим передовицам думы и чаяния людей сумбурного и загадочного века… Займись лучше современниками, старик, — на них хоть пыли меньше…

Я нашел свой фельетон и прочитал его, фразу за фразой, въедливым взором авторитетной комиссии, разбирающей инцидент.

Я читал, и во мне против воли росло чувство облегчения— в фельетоне не было ни слова лжи. Ни единой фактической ошибки.

Я писал о том, что знал точно. О Хворостуне — писал. А о Егорове было сказано три слова, причем достаточно нейтральных. О препарате говорилось определенней, но и здесь не было лжи. Были просто две цитаты — из заключения комиссии и из приказа Хворостуна…

На секунду меня охватило подлое желание вывернуться из–под трамвая, просто взять и отойти в сторону.

Я–то при чем? Ведь в фельетоне ни строчки нет против меня! Я писал честно, не врал, не лукавил. Ну, вышло так — я–то при чем?

Впрочем, инстинкт самосохранения вопил во мне неслишком громко и не мешал заново перечитывать фельетон — на сей раз трезвым взглядом газетчика.

Я читал, и мне становилось тягостно и тревожно. Фельетон был почти идеалом печатной демагогии — неопровержимый и все–таки лживый. Я прекрасно понимал: если то, о чем рассказал Сашка, окажется правдой, будет чертовски трудно переломить эту двуликую безошибочность…

Школьники, сидевшие напротив меня, зашевелились и разом поднялись — читальня закрывалась. Я отдал подшивку девушке в очках, и та понесла ее на место, держа в обеих руках.

Я пришел домой, лег и сразу же уснул. Если бы было надо, я мог бы вообще не ложиться. Но я слишком хорошо понимал, что решать дело будут не мои ночные бессонницы…

Над тем, что делать дальше, мне раздумывать не пришлось: работа предстояла сложная и тягостная, но план ее составил бы любой добросовестный студент факультета журналистики. И для начала мне следовало сделать то, что любой добросовестный студент сделал бы еще четыре месяца назад: найти адрес Егорова, промаяться час в электричке и двадцать минут в автобусе, спросить доктора Егорова и взглянуть в его мягкие виноватые глаза хронического неудачника.

В электричке и автобусе я придумал разные заходы для разговора. Но заходы не понадобились — слишком человеческое было у него лицо.

Я сказал:

— Захар Павлович, я из газеты. Помните тот фельетон? Так вот я автор.

— А–а, — закивал он и улыбнулся почти приветливо, — проходите, садитесь. Поосторожней только, стул у нас хромой.

Кабинетик у Егорова был мал и ухожен не больше, чем это необходимо: салфетки были чисто стираны, и клеенка поверх кушетки чистая — а сама кушетка обшарпанная, и краска на ее боках шелушилась от старости. Обычный кабинет поселкового врача, который работает здесь достаточно давно и слишком на виду у людей, чтобы крахмальный хруст и блеск мог ему что–нибудь прибавить.

Ему было лет сорок, а может, пятьдесят, и для него, видно, это особого значения уже не имело. Он как–то временно сидел на своем стуле, обрюзгший, в меру неряшливый, в несвежем халате и мятых брюках предвоенной ширины. Он смотрел на меня расплывчатым, по–деревенски деликатным взглядом, ни к чему необязывающим гостя: хочешь — рассказывай, хочешь — спрашивай, хочешь — так сиди.

Я молчал — не потому, что трудно было начать, а потому, что говорить было почти нечего: все, что знал я, знал и он. И убеждать было не в чем: беды у нас были разные, но забота общая.

Егоров, видно, понял мое молчание по–своему и стал помогать мне вязать разговор:

— Значит, вы писали… Ну, и кто вам, интересно, материал давал? Если, конечно, не секрет?

Кто давал материал… Святая святых, редакционная тайна, хранимая в пыльных анналах отдела писем… От Егорова, что ли, тайна?

— Естественно, Институт Палешана, — сказал я. — Кандидат наук Леонтьев — знаете, наверное?

— А–а, Николай Яковлевич, — закивал он, улыбаясь. — Знаю, конечно, работали вместе. Между прочим, сюда меня устраивал, хлопотал. Хороший человек, только давят на него…

— Кто давит?

Он развел руками:

— Обстоятельства… Они ведь ту же тему разрабатывают. Конечно, им интересно свой препарат продвигать…

Я спросил про Хворостуна. Но он и Хворостуну нашел оправдание:

— Такие у него тогда обстоятельства сложились — и смех, и грех. Срочно нужен вейсманист–морганист Вейсманиста не нашлось — ну и вместо, значит, меня…

Я спросил:

— А зачем вы его потом взяли в соавторы?

Он виновато пожал плечами и признался:

— Я ведь, откровенно говоря, всякую надежду потерял. А он человек пробивной, со связями… Он уже мне потом жаловался: надо бы, говорит, нам с тобой раньше скооперироваться, когда я в директорах ходил, — были бы сейчас оба лауреатами…