Остановка в пути

Еще раз прошу прощенья и еще раз повторяю: так много дел на земле Марне требовали моего безотлагательно спешного вмешательства, что мне было не до неба и не до Польши. Тем более не до Польши.

Последний год ученичества у братца и сестрицы Брунсов, первый год ученичества у разных прочих людей обхождению с их сестрицами. Вот-вот сдавать экзамен на подмастерье и другие самые разные экзамены. Рекомендуется поспешать, ибо вслед за повесткой о явке на экзамен приходит повестка о явке на призывной пункт, а ведь еще многое не сделано.

Ты знаешь, где-то для тебя готова форма — и эта уверенность хорошо действует на северогерманскую неуверенность. Если уж формы, считаешь ты и даже говоришь об этом, так совсем, совсем иные, скрытые чем-то голубым или розовым, а не холодным мышино-серым…

Нибур, нечего небылицы городить, ты же должен нам сообщ… э, ты должен нам рассказать, где ты был двадцать второго июля сорок четвертого года!

Хельга сказала:

— Она говорит, чтобы ты сказал, где ты был в июле два года назад, если ты не был в Люблине. Она называет тебя Марек, когда говорит о тебе. Сказать ей, что тебя зовут Марк?

— Зачем? Марек мне нравится. Или Мирон, Мирон нравится мне еще больше.

— Ты что, рехнулся? Плохо спал? Асфальт особенно жестким показался? Tak jest, сейчас, пани Хеня! Слушай, она злится, говорит, долго ей еще ждать? Она говорит, мы что, обсуждаем ответ?

— Скажи ей, что я прошу извинить меня. Przepraszam!

Интересно, сильный китайский акцент?

В подвале поднялось настоящее волнение: Марек осмелился произнести слово по-польски, хотел извиниться по-польски, ах, этот Марек. Ну, если уж так, давай, Марек, еще раз.

— Она говорит, чтобы ты еще раз попытался. Вот тебе.

— Przepraszam!

— Очень хорошо, Марек, для первого польского слова это очень хорошо.

Ну, самым первым это слово не было, но я не мог не признать, что «извините, пожалуйста» как Первое Слово куда больше годится, чем истовый выкрик: господин надзиратель, старший по камере докладывает…

— Она говорит, ну а что же было в июле?

Двадцать второе, да, помню.

— Скажи ей, сегодня ночью я пробился к этому дню, я…

— Пробился?

— Да, можно сказать. Я должен так сказать. Между мной и этим днем оказались непролазные заросли. Но эта дата следовала сразу же за двадцатым, и потому я все точно вспомнил. Точно и вперемешку.

— Так что — точно или вперемешку?

— Точно и вперемешку — такое вполне возможно. Меня занимало многое одновременно, события были самые разные, но для меня все они были одинаково важными. Я был в Марне, где же мне еще быть, и кругом все только и говорили что о покушении, а я только удивился, как это офицеры такое могли сделать. Я не знал ни одного офицера. Однако, посидев кое с какими в камере, я еще больше удивляюсь.

— Она говорит, ты был рад, что они совершили покушение на фюрера, был ли ты рад?

— Нет, я только удивился… но она же сказала не на «фюрера», она сказала на Гитлера.

— Благодарю, известно, как прекрасно вы владеете польским, господин Марек… или надо сказать, господин Мирон?

— По мне, хоть Марек, хоть Мирон, по мне, хоть Мордехай. Нет, пожалуй, не стоит. Надо же — Мордехай.

— Ты, видно, спятил… Она говорит, чтоб мы спорили, когда останемся одни. Ты огорчился?

— Огорчился? Что с бомбой не вышло?

— Нет, огорчился, что такое задумали против него, против Гитлера.

— Удивился я только, только удивился. Надо сказать, что мой дядя, тот говорил иной раз — их бы всех к чертям подорвать — ну, так ведь то мой дядя.

— Она говорит, ты разве не был в гитлерюгенде?

— Был, но как-то давно все засохло. Я просто перестал ходить туда. Поначалу я еще сомневался, но дядя сказал: ты, верно, боишься, что тебя тогда в солдаты не возьмут?

— А ты боялся стать солдатом?

— Мне это было малосимпатично.

Я не понял, что их в моем заявлении так насторожило, но Бася, и Хеня, и Геня минуту-другую обсуждали его. Сначала они смеялись, но потом панна Геня по какой-то причине возмутилась, и они стали спорить о чем-то.

Хельга сказала, кто так четко может выговорить «Мордехай», тот может сам себе перевести их спор, но тогда собралась с силами Вальбурга и заговорила:

— Они не могут прийти к согласию, симпатично ли, что ты говоришь, тебе было малосимпатично стать солдатом. Панна Геня считает, тебе не положено так говорить, ты же все-таки стал солдатом, а пани Бася считает это симпатичным, ей такая позиция знакома, а пани Хеня говорит, пусть они тебя не спрашивают, если ждут, что ты как-то иначе ответишь, а не так, как можешь.

Хеня снова вспомнила о своей дате — двадцать втором июля:

— Она говорит, ты сказал, тебя многое занимало одновременно, а что же?

— Правда, совсем разные вещи. Если о войне говорить, так, собственно, вторжение союзников, оно еще только-только началось. Заварилось дело чуть южнее, даже юго-западнее моего берега, и все говорили, что они каждый день могут начать высадку и у нас.

— Что стал бы ты тогда делать?

— Об этом я думал, и ответ такой: наверное, то, что мне бы приказали.

— А если бы тебе ничего не приказали?