Остановки в пути

— Это мой отец, — с гордостью говорит старушка. — Он был прусский офицер и в тысяча восемьсот семидесятом году воевал с французами. В тот раз мы войну еще выиграли.

Я не могу себе представить, что этот лихой забияка — отец фрау Бергер, которая даже ходит с трудом. Впрочем, и его уже пятьдесят лет нет на свете.

Тетки, дядья, племянницы, племянники и невестки и зятья на групповом портрете остались у меня в памяти каким-то расплывчатым пятном. Смутно припомню ее сына, темноволосого юношу с оттопыренными ушами и с большими детскими глазами. На нем тоже военная форма, но вид у него далеко не столь воинственный, как у деда.

— Мой сын, погиб шестого мая тысяча девятьсот сорок пятого года, — поясняет фрау Бергер. — Тогда уже и фюрера в живых не было.

Портрета фюрера, о котором фрау Бергер говорит чуть ли не с благоговением, на стене не видно.

— Это в такие времена рискованно, — многозначительно говорит фрау Бергер и начинает рыться в ящике комода, выгружая белье, чулки, носки.

Наконец, она извлекает из-под горы одежды черную папку, завязанную шелковым бантом, тоже черным. Фрау Бергер распускает бант, открывает папку и показывает мне портрет фюрера. Осторожно, почти с нежностью проводит она указательным пальцем по его лицу.

— Утонченный, глубоко чувствующий человек, — шепчет она. — Художник… А ведь какое самопожертвование, от своего творческого призвания отрекся, всего себя посвятил борьбе за счастье народа…

Ничего интересного в Гитлере нет, кроме маленьких усиков. Он вообще не похож на героя, каким его описывает фрау Бергер.

— А сколько он для нас сделал, — продолжает она, — экономический кризис преодолел, поляков поставил на место, а то они совсем уж было распоясались, всю Европу спас от большевизма. Вот ведь недаром родители твои из России уехали. Они на себе испытали, что такое большевизм. Вот только с евреями фюрер просчитался. С такой могущественной нацией шутить нельзя. Евреи-то потом на нас всех наших врагов и напустили… Все против нас объединились, вот мы войну и проиграли…

Я зевнул.

— Ты только родителям не говори, что я тебе портрет фюрера показывала, ладно? Обещаешь?

Я кивнул.

Я сижу у нее на коленях. Она меня крепко обнимает, так крепко, что, даже если бы я захотел, не вырвался бы. Руки у нее скрюченные, пальцы как птичьи когти, на желтой коже буроватые пигментные пятна. Длинные ногти с черной каемкой… От ее рук мне делается как-то не по себе…

Старушка тихо меня укачивает и рассказывает длинные-предлинные, бесконечные истории о Польше, о войне, о своем муже, который после Первой мировой войны вступил во фрейкор,[5]

а потом работал бухгалтером, о погибшем сыне, которого я ей чем-то напоминаю, о бегстве из Силезии, о послевоенной нужде и страданиях, о том, как пришлось в Австрии все начинать заново, о заносчивости венцев.

— Я тоже, как сюда приехала, была всем чужая, и все мне здесь было чужое… Так что с родителями твоими у нас много общего…

Мне не очень интересно все это слушать. Я мало что понимаю, еще и потому, что немецкий пока знаю плохо. Мне всего шесть, и в Австрию я всего полгода назад приехал. Но старушку, кажется, совершенно не смущает, что я на все ее рассказы только молчу и позевываю. Иногда я засыпаю у нее на коленях и просыпаюсь в ее кровати.

Она осторожно теребит меня за плечо.

— Уже пять, детка моя. Ну, не капризничай, иди домой, а то сейчас папа придет, а тебя нет.

По-моему, куда интереснее ее рассказов чучела зверей и оленьи рога, которые висят у нее на стене. Вот оскалила острые зубы лиса со стеклянными глазами. Я, само собой, знаю, что она не живая, но на всякий случай палец ей в пасть не сую. А то кто знает, еще укусит. На шкафу сокол расправил крылья, как будто вот-вот улетит. На искусственном деревце в кухне, которое почти упирается в потолок, сидит белочка. Фрау Бергер строго-настрого запретила дергать ее за хвост. «И вообще, оставь в покое моих зверушек», — повторяла она. И только белого пуделя, который водружен на стол в гостиной так, чтобы фрау Бергер могла его видеть, не вставая с постели, мне иногда позволяется погладить.

— Его Пупсик звали… Я с ним по два раза в день в Аугартене гуляла… Сейчас бы у меня сил не хватило даже из дому выйти…

Я не сдержал обещание, данное фрау Бергер, и рассказал родителям о портрете фюрера, о мерзких поляках и о войне. «Вот старая фашистка!» — громогласно возмущается отец и добавляет, что его коллеги в книгохранилище Венской университетской библиотеки, где он недавно нашел работу, несут такой же жуткий бред.

— Иногда я думаю, — в бешенстве заключает отец, — уж не один ли из них бабушку мою убил во время войны. Знаешь, из таких подтянутых, поджарых старичков, которые армейскую выправку до сих пор сохранили. Так и хочется схватить автомат и прямо по ним — тра-та-та!!!

— Что ты такое говоришь при ребенке! — возмущается мама. — Чему ты его учишь? Как ты его воспитываешь? Если тебе здесь невмоготу, пожалуйста, ради Бога, вернемся в Израиль. Но ведь это ты хотел из Израиля уехать, разве нет?