Остановки в пути

Потом он говорил нам, что знаком с главой миграционной службы Норвегии, и это тоже превратилось в какой-то ритуал:

— Мы вместе учились на юридическом в Осло. Я послал ему письмо, попросил безотлагательно заняться рассмотрением вашего дела. Приходите на следующей неделе. Вид на жительство вас уже наверняка будет ждать.

— Ну, вот видите, — подытоживал отец после каждой беседы. — Надежда есть. Это всего лишь вопрос времени.

— Что ж, может быть, — как правило, сдавалась мама.

Так шли дни, наступила осень. Из-за непогоды мы все чаще сидели у себя в комнате и все реже гуляли, а о долгих прогулках уже и мечтать не приходилось. Родители что-то обсуждали, читали или играли в карты. Мама регулярно ходила в супермаркет за углом. Утро плавно переходило в день, день плавно переходил в вечер. Казалось, время утратило всякий смысл, но вместе с тем вокруг него так или иначе крутились все разговоры, ожидание лежало на нас тяжким грузом. Жалкие сбережения родителей таяли.

В окно барабанил дождь, я валялся на кровати, уставившись в давно не беленный потолок, и воображал, как мои венские одноклассники сидят на уроках или играют во дворе.

Я часто разрезал лист бумаги и скатывал из бумажных полосочек маленькие белые шарики, а потом, как следует их послюнявив, лепил из них какое-то подобие человечков. Потом я выстраивал их на своей кровати, поверх желтовато-коричневого одеяла, от которого пахло пылью. Шарики я рассаживал рядами, из рядов получался прямоугольник. Каждому я давал имя. Кристиан был довольно толстый, поэтому для него я выбрал шарик побольше. Роберт — самый маленький, а значит, его я делал из крошки. Тобиас был какой-то квадратный. Девочек я лепил длинненькими и тоненькими, вроде комариков. Все сидели так же, как в моем классе. Кто с кем за одной партой, я до сих пор помнил.

Для себя я, разумеется, всегда выбирал самый большой и красивый шарик. Больше меня была только учительница. На нее чаше всего уходило пол-листа, а то и целый. Когда она вызывала кого-нибудь к доске, я выкатывал шарик из рядов и подвигал его к краю кровати.

Мои игры часто мешали отцу, ведь шарики разговаривали, читали вслух сочинения, болтали на уроках, учительница ругала их и ставила в угол.

— Ты что, потише не можешь? — сердито спрашивал он. — А еще на кровать сколько бумаги навалил. Вот подожди, хозяйка тебе задаст. Вечно всякую чушь выдумываешь. Займись чем-нибудь другим.

— Оставь ты его в покое, — вступалась мама. — Пусть играет, во что хочет. А что ему еще-то делать?

После уроков мы с шариками ходили в парк, то есть на другой конец постели, где шарики тесной толпой окружали меня, как дети учительницу на прогулках. Там я читал им детские книжки, присланные бабушкой из Ленинграда еще в Вену.

Разумеется, все шарики за это время выучили русский.

В середине октября семьдесят пятого года господин Нансен сообщил нам, что норвежские миграционные службы не выдадут нам визу. На прощание он крепко пожал маме руку, все поглаживал ее, и поглаживал, и никак не хотел ее выпускать, и я заметил странный огонек в его водянистых голубых глазах. Мне снова захотелось его ударить, я ощутил какое-то непривычное чувство — то ли страх, то ли отвращение.

— Попробуйте через два года, — сказал Нансен. — Может быть, к тому времени экономическое положение улучшится.

На улице мой отец обернулся и окинул здание консульства, бывшую виллу, задумчивым взглядом.

— Полтора месяца, — с горечью произнес он. — Полтора месяца прождали. И все псу под хвост.

— Пойдем! — поторопила мама. Вид у нее был невозмутимый, почти веселый. — Что теперь попусту расстраиваться.

— Мы же на волосок от цели были, вот настолько! — закричал отец, остановился и показал большим и указательным пальцами расстояние сантиметров в пять. — Вот настолько, черт возьми! Еще бы совсем чуть-чуть — и все, смогли бы начать заново!

— Возьми себя в руки! — одернула его мама. — Нечего так распускаться! На тебя ребенок смотрит.

Лицо отца, до сих пор багровое, внезапно побледнело. Он зашатался, прислонился к стене какого-то дома и стал шумно хватать ртом воздух. «Сейчас упадет!» — решил я и тесно прижался к маме. Всякий раз, когда отец или мама заболевали или им становилось плохо, меня охватывала паника.

Я закрыл глаза, боясь на него взглянуть.

— Вот настолько, — услышал я его сдавленный голос, но тут мама его прервала:

— Да какая теперь разница, забудь, и все!

Прошло несколько секунд, отец справился с приступом, и мы пошли дальше.

— Через два года? Сейчас, как же! — снова запричитал он спустя пару минут. — А до тех пор что делать? Лапу сосать?

— Мое мнение ты знаешь, — вставила мама.

У мамы была ясная позиция. В последние недели она почти каждый день внушала отцу, что нужно вернуться в Израиль.

— У нас же деньги кончаются, — втолковывала она. — Скоро и на билеты до Тель-Авива не хватит.

Все это время отец отвечал на мамины доводы категорическим:

— Нет! Об этом и речи быть не может!

И только в тот день, когда господин Нансен объявил нам, что наше прошение отклонили, отец сдался.