Остров на птичьей улице

Новые жильцы были семьей, состоящей из трех верзил и старика, одной пожилой женщины и одной молодой. Братья и сестра, думал я. Мать и отец. Это, без сомнения, были преступники. Воры. Ночью они пробирались через стену напротив, я слышал, как они шептались и ставили к стене лестницу. Привратник, живший напротив, знал об этом, но не говорил им ни слова. Может, ему за это платили.

Они заходили в близлежащие дома и возвращались откуда-то издалека, нагруженные вещами. Перебрасывали все через стену и перелезали сами. Однажды их схватили немцы, слышалась стрельба. Один из них упал и не встал, другого поволокли к воротам.

Я не сочувствовал им. Однажды видел, как один из них поднял руку на свою мать. Это произошло у дверей продуктовой лавки. Там стояли один из братьев и старик. Старик что-то кричал. Второй брат не вмешивался. В другой раз я заметил, как они втроем поймали на улице какого-то человека и били его. Это было вечером, перед комендантским часом. Один из братьев достал нож и хотел зарезать его, но тут появился полицейский патруль. Братья бросили несчастного и удрали. Но не в сторону дома. Спрятались где-то.

Брата, раненного немцами, они понесли к врачу. Я уже знал и врача, и его жену. Они жили под окном той девочки. Там была приемная врача. Я часто наблюдал за ними в бинокль. Врач всегда гладил детей по голове и давал им конфеты. Точно так, как добрый доктор в книжках. Понятно, что раненного преступника поволокли именно к нему. Из-за затемнения я не видел, что там у них происходило. Только видел наутро в приемной врача мать верзилы, которая плакала, а доктор объяснял ей что-то движением рук. Он показывал на гетто, а потом стучал по лбу. Как будто говорил: «Что же они делают, дураки такие! Рискуют жизнью ради какого-то тряпья». Женщина тоже говорила. Плакала и говорила. Она прижимала руки к сердцу, и я не мог догадаться, о чем шла речь. Торговля еврейским добром — для поляков это был хороший бизнес. Ладно уж, пусть лучше они пользуются этими вещами, чем немцы.

И вот еще что я видел. По ночам, в комендантский час, иногда в середине ночи, некоторые люди проходили через ворота. Не знаю, было ли так каждую ночь. Не всегда я засыпал поздно или внезапно просыпался и не мог заснуть до утра. Не думаю, что это были преступники. Скорее всего, это были подпольщики. Так это выглядело. Они тихонько стучали в ворота условным стуком, ворота открывались. Кто-то всегда сторожил их. Или сам привратник, или его помощник, или его дочь. Никому еще не удавалось просто так войти внутрь. Стоящие у ворот что-то тихо им говорили. Объясняли шепотом, и калитка открывалась. И время от времени один из них смазывал петли маслом, чтобы они не скрипели. Но однажды я слышал, что привратник не хотел открывать ворота, так как стук не был условным, и тогда человек вполголоса сказал:

— К врачу, будь милостив.

И ворота раскрылись. Эта фраза врезалась мне в память.

Однажды привезли человека в подводе. Его привезли средь бела дня. Невозможно было разглядеть, что в подводе кто-то лежит. Его накрыли мешками. Я видел, как сдвинули в сторону мешки и осторожно подняли лежащего человека. Положили его на носилки и быстро внесли в дом. Перед этим внимательно оглядели улицу. Там был только мальчишка-хулиган, но они не обратили на него внимания.

Когда я хотел знать, который час, я смотрел в квартиру сумасшедшей. У нее на стене висели большие часы, правда, они не всегда шли. Если она не забывала заводить их, я слышал бой, не глядя в ту сторону. Они били каждый час, полчаса и четверть часа.

Я видел еще многие вещи, на которые раньше, бегая по улицам, не обращал внимания. К примеру, старика, который воровал в овощной лавке. Мальчика, который любил мочиться около двери в аптеку и делал это каждый раз, как только аптекарь закрывал дверь и уходил. Я смотрел на листья деревьев, которые были зелеными, когда я перебрался сюда жить, а теперь пожелтели и опадали. Осенний ветер гнал их по улицам и мостовым, и дворники каждое утро ругались, потому что листья прибавляли им работы. Я бы на их месте не трогал листья, пусть себе летают. Они раскрашивали улицу в красный и желтый цвета, как диковинные бабочки. С каждым днем становилось холоднее. Но это меня не волновало. У меня было полно одежды и одеял. Я мог бы в случае нужды зажечь примус и согреть над огнем руки. Днем я не боялся, что заметят огонь, даже если я оставлю вентиляционное окно открытым.

Больше всего я любил лежать в своем укрытии в дождливые и ветреные дни. Тогда мой вентиляционный шкаф превращался в теплое и уютное место. Через вентиляционное окно я видел молнии, если они сверкали напротив. Огромные, разрывающие небеса. Я объяснил Снежку, что нужно сосчитать время между вспышкой молнии и ударом грома, потом умножить количество секунд на триста тридцать, и тогда узнаешь, близко ли ударила молния. Потому что свет приходит к нам мгновенно, — объяснял я этому дурачку, — звук же проходит в воздухе со скоростью триста тридцать метров в секунду.