Остров Тамбукту

К капитану я питал безграничное доверие. Он был честным человеком и никогда не проведет кого бы то ни было, а менее всего товарища. А вот Смит был другим человеком. К нему у меня доверия не было, и я часто себя спрашивал: «Не допустил ли я роковой ошибки, согласившись передать ему дневник Магеллана. Не проведет ли он нас? Не присвоит ли дневника? Нет, — отвечал я сам себе. — Он и это бы сделал, но при других обстоятельствах. Например, если бы на остров пришел английский пароход, и плантатор почувствовал себя сильнее нас с капитаном. Тогда он не поколебался бы заявить, что дневник является его собственностью. «Священной и неприкосновенной собственностью», сказал бы он. Но сейчас такая опасность не существовала. Пока нас только трое европейцев на острове, Смит не посмеет нас одурачить. Да и было бы бессмысленно это делать — тут дневник не имел никакой цены.

Но что бы было, если бы я отказался передать ему дневник? О, тогда он бы страшно рассвирепел и не постеснялся бы выдать нас главному жрецу. Может быть, он бы скрыл участие в этом деле капитана, потому что все же Стерн был англичанином. Он бы взвалил всю вину на меня, и тогда Арики, недолго думая, натравил бы на меня свою пьяную шайку, и меня бы убили или сожгли живым в хижине спящим...

Как я ни думал, я приходил к одному и тому же заключению и говорил себе: «Да, ты не мог поступить иначе. Ты не мог не согласиться на то, чтобы дневник великого мореплавателя был положен в кассетку Смита. Это было неизбежно...»

Я долго лежал в раздумье в темной хижине. С поляны долетал бой бурума и выкрики пляшущих. «Надо к ним пойти, — подумал я. — Долгожданный праздник наступил, все довольны и веселы, только я валяюсь в одиночестве и никто не замечает моего отсутствия... даже Зинга. Она очень счастлива, а когда человек счастлив, он не замечает горя других. Сейчас Зинга танцует вокруг костра и думает: «Пройдет эта ночь. Пройдет еще один день и одна ночь. На третий день Андо станет сыном нашего племени, а я стану его сахе. Хе-хо, хе-хо! Его сахе... Буду работать на огороде, приносить таро и ямс, варить их в большом горшке, есть с деревянного онама... Хе-хо, хе-хо! С деревянного онама...» Так или приблизительно так думала Зинга и плясала, а я лежал с открытыми глазами в темной хижине и думал...

Когда-то и я танцевал в моей стране — не вокруг огромного костра, нет, — в моей далекой стране так не пляшут. Когда-то и я мечтал в моей стране — не о таро и ямсе, не о деревянных онамах, нет, — в моей прекрасной стране о таких вещах не мечтают... Круглый низенький столик, трехногая табуреточка, глиняная миска, деревянная ложка — это лучше деревянных онамов. И оклеенные бумагой окна старого домика лучше единственной двери моей хижины — двери, похожей на окно, — а каменные плиты прочнее кроют крышу, чем пальмовые листья. И керосиновая лампа лучше плошки с жиром акулы, и лапти лучше, чем босые ноги. Но и тут, и там пол земляной, и тут, и там рогожки остаются рогожками. Что из того, что тут их называют сури, а там рогожки? Что тут их плетут из пальмовых листьев, а там — из кукурузных?

Но я видел и мягкие ковры в чужих гостиных, и шикарно одетых мужчин, и молодых женщин в шелках, а Зинга не видела таких вещей. Приходилось мне есть и вкусные блюда — не из таро и ямса, а разнообразные блюда, которых Зинга не пробовала и о которых она не имеет ни малейшего представления. Но я тоскую не по роскошным костюмам, и не по вкусным блюдам, а по круглому столику, по крыше из каменных плит, по облепленным бумагой окнам, по старому домику, построенному моим дедом еще при турках...

— Андо! Ты тут, Андо?

— Да, тут я!

— Что ты делаешь, Андо?

— Ничего. Лежу и думаю.

— Идем, Андо! Зинга зовет тебя. И тана Боамбо, и Гахар. Почему ты от нас убежал?

Это Амбо. Он пришел за мной. Значит, они заметили мое отсутствие. Значит, я не одинок. Значит, у меня есть друзья, которые любят меня и думают обо мне. Амбо... Он опять меня зовет. Я не вижу его. Черное тело молодого человека сливается с темнотой ночи, но я слышу его голос и чувствую его теплоту.

— Почему ты убежал от нас? — спрашивает теплый голос. — Идем, Андо! Зинга ищет тебя, и Гахар, и набу... Идем !

Мы идем. Бой бурума делается все громче и громче: Дум-дум! Думба-дум! Хе-хо! Хе-хо!.. Горшки на жару. Много, много горшков. Мясо кабанов сварилось. Женщины вынимают его и раскладывают на листьях хлебного дерева. Бурум и дудки умолкают. Плясуны собираются вокруг Боамбо. Вождь вызывает, и его голос, звучит торжественно:

— Арики, пуи-papa пуя!

Я вспомнил, что это значит: Арики — распорядитель церемонии во время большого праздника.

Арики важно выступает. Его семь поясов, увешанных ракушками поблескивают на бедрах. Все совсем новые. В волосы воткнуты разноцветные перья попугаев. Лицо черным черно, словно вымазано сажей. Он молча принимает из рук вождя мясо и медленно отходит. Он не пьян и, может быть, поэтому сознает свою важность.

— Андо, пакеги гена, лапао! — вызывает вождь.