Острова Тубуаи

На следующий день я показал друзьям свое сочинение. Друзья сказали, что это классно и надо дать почитать «ашкам» (мы учились в классе «б» и не без гордости называли себя «бандитами»). «Ашкам» стихотворение тоже понравилось. Скоро вся школа, завидев завучиху, хихикая, шепотом декламировала:

«Гром гремит, земля трясется,Иваницкая несется,

На высоких каблукахИ с указкою в руках!»

Неизвестно, кто ей об этом стишке стукнул, но через несколько дней Иваницкая снова вызвала меня к себе в кабинет и стала кричать, что я дрянь и она мной займется. В заключение она сказала, чтобы завтра я привел в школу… нет, не мать, хватит бедную женщину мурыжить, а отчима.

— Завтра суббота, — добавила она с ехидной улыбочкой. — Ничего, он сможет.

Это была действительно страшная месть. Отчим по выходным никогда не бывал трезвым, и его «приход» обещал не только скандал дома, но и унижение перед всей школой. А то, что он напьется еще с вечера пятницы, не стоило и сомневаться.

Но и в этот раз меня спас директор. Он случайно зашел в кабинет завуча к концу нашего разговора и слышал требование привести отчима. Александр Валентинович попросил, чтобы я подождал его в коридоре. А через пару минут вышел и сказал, что никого приводить пока не надо, ни мать, ни отчима, а там видно будет. Я ответил: «спасибо, Александр Валентинович», убежал в туалет, закрылся в кабинке и едва не разревелся как девчонка.

Глава 2

Когда я был совсем маленький, единственное, что могло напугать меня в минуты перед сном — это темнота. Я боялся ее, как чего-то живого, как крысы, которую видел недалеко от нашего барака, или как старика, который часто проходил под нашими окнами. Когда-то он попал в аварию на шахте, его лицо и руки горели, теперь кожа была бурого цвета, в огромных застывших волдырях. У деда не было одного глаза, он проткнул его, напоровшись на что-то, когда пытался потушить огонь на лице. Я знал время, когда дед будет проходить мимо, каждый день он был точен, и каждый раз, замирая от страха, я прятался за занавеской. Я боялся деда, мне было страшно на него смотреть. Но все-таки разглядывал его и не мог отойти от окна.

В то время никакого отчима еще не было, и мы жили в одной комнате с матерью. Поэтому настоящего страха перед темнотой я все-таки не знал. Наверное, боялся просто из удовольствия бояться. Иногда, желая подразнить себя и дождавшись, когда мать уснет, я вставал и шел в самый темный угол. Или подходил к окну. Но не отдергивал занавеску. Стоял перед зашторенным окном, прислушивался к звукам на улице и представлял, что там, за стеклом. Такая же точно картинка, как днем? Или ночью все другое? В одну из ночей я решился и отодвинул штору. И ничего не увидел, кроме своего неясного отражения.

Барак, где мы жили, раньше был конторой шахты «Первомайская». Но случилась авария. «Первомайку» временно закрыли. Предполагалось, что она скоро опять заработает. Ее сторожили (страшный дед, собственно, и был сторожем), велись какие-то ремонтные работы. В прежней конторе, чтобы здание не пустовало, организовали общежитие. Кроме меня детей здесь не было. Жили в основном пожилые шахтеры-холостяки, две молоденьких продавщицы из соседнего магазина и двое-трое молодоженов.

Была еще уборщица. Ее дом находился далеко от барака, на другом краю рудника. Но чуть свет она была уже на работе. Ковыляя по утру в туалет, я всегда встречал ее то в коридоре, то в одной из комнат. Она уже возила по полу шваброй или поливала цветы. Жила она одиноко. Сын с женой работали в Норильске. Наверное, поэтому она часто и подолгу со мной возилась. Мы привыкли называть ее Нянькой: мать — в шутку; для меня же это было обычное имя.

Я почему-то не запомнил, какое у Няньки было имя и отчество. Сейчас это кажется мне верным и замечательным: в каждом имени-отчестве много «взрослого», скучного и тяжеловесного; и хорошо, что Нянька в моей памяти осталась Нянькой, а не Ириной Федоровной какой-нибудь, Прасковьей Ильиничной или Верой Андреевной. Мне кажется, если бы я помнил ее имя-отчество, какая-то важная деталь моего детства была бы навсегда потеряна.

Няньку я запомнил во всем черном. Наверное, она носила разную одежду, но в моей памяти осталось лишь длинное платье до пола, «монашеское». Она была очень полной бабкой, дышала громко, часто задыхалась и тогда прижимала руку к груди. Лица ее я не помню. Только глаза в веселых и чистых морщинках. И взгляд. Даже сейчас мне иногда кажется, что я чувствую на себе этот взгляд: то ласковый, то веселый, то шутливо-сердитый.