Освещенные окна

Решено было, что разговор с штрейкбрехерами - если они появятся -надо начинать мирно, с попытки убедить, а уж если... Мы с Алькой были самые сильные из нашей компании и знали, что надо делать, если убедить не удастся.

И штрейкбрехер нашелся - правда, только один. Толстяк Плескачевский, тот самый, который заснул на опере "Сельская честь", обойдя дальние пикеты, вышел из проходного двора, пугливо оглядываясь и по-медвежьи подворачивая ноги. Я собрался было приступить к переговорам, и, возможно, они произвели бы впечатление, если бы Алька, просто из предосторожности, не взял его за отворот шинели. Плескачевский рванулся, пуговицы отлетели, и мы, подхватив его под руки, затащили обратно в подворотню проходного двора. Тут уже было не до переговоров. Он укусил Альку за руку, мы отлупили его по розовым щекам, и он кинулся бежать от нас - не в гимназию. Я подобрал учебники, рассыпавшиеся в драке, догнал Плескачевского, сунул ему учебники и сказал:

- Подлец!

3

Забастовка удалась. Пришел только Квицинский и был разумеется, немедленно отпущен домой.

Потом мы узнали, что Борода допрашивал его до полуночи, и, надо полагать, это был пристрастный допрос.

На другой день мы явились в гимназию как ни в чем не бывало - и день прошел спокойно, хотя скрытое напряжение чувствовалось во всем: старшеклассники собирались группами в актовом зале и торопливо расходились, когда мимо проходил преподаватель. Директор не показывался. Емоция, у которого в торжественные или тревожные дни был остолбенело-свирепый взгляд, так и выглядел - остолбенело-свирепым.

С ощущением опасной неопределенности нашей победы я вернулся из гимназии, поужинал и только что собрался приняться за чтение, когда в окно моей комнаты постучала Валя. Как сейчас помню ее, взволнованную, задохнувшуюся (она бежала), почему-то не в берете, а в платке, накинутом на голову и плечи. Она вошла в мою комнату и сказала:

- Только что кончилось заседание педагогического совета. Весь класс исключен.

- Быть не может! Кто вам сказал?

Она назвала Наташу Коржавину, свою подругу.

- Пять-без права поступления. ...Это значило, что кто-то выдал наш комитет.

- А все остальные должны покаяться и дать клятву, что больше никогда не будут устраивать забастовок.

Как передать странное чувство, с которым, проводив Валю, я побежал -уж не помню, к Гордину или Гирву? Это было и нетерпение, точно мне хотелось, чтобы самый факт моего исключения подтвердился немедленно, сию же минуту,-я с трудом удержался, чтобы не сорвать герб с фуражки. И злость! И восторг! Не знаю, откуда взялся этот восторг, от которого мне становилось и весело и страшно.

Комитет собрался немедленно, и вот что было решено: спокойно выслушать постановление, парами выйти из класса - и немедленно кинуться в другие, старшие классы, чтобы снять их с уроков. Кто знает, а вдруг и в самом деле удастся устроить общую забастовку? На следующий день мы молча заняли свои парты... Звонок. Донесшийся из коридора топот ног опоздавших гимназистов, занимавшихся в соседнем классе. Еще несколько минут тревожного, томительного ожидания.

Дверь распахнулась. Вошел Емоция - белый, насупленный, с бумагой в руках - и Бекаревич. Они устроились за столом, и до меня - я сидел на первой парте - донесся слабый запах водки. Бекаревич пил и, должно быть, хватил лишнего в этот исключительный день.

Держа бумагу в дрожащих руках, Емоция дрожащим голосом прочитал постановление педагогического совета.

Оно не сохранилось в бумагах Псковской гимназии, которые я просматривал в городском архиве. Жаль, потому что в конце длинного, торжественного постановления было что-то о забастовке, впрочем в неясных выражениях. В первой четверти всем, в том числе и Квицинскому, была выставлена двойка по поведению.

- За всю историю нашей гимназии,- поучительно сказал Емоция,- это первый и, будем надеяться, последний случай.

Все встали и, как было условлено, парами вышли в коридор. Вышли - и с разбега кинулись в седьмой, где учились Гордин и Крейтер. Добежали - и остановились в дверях. Класс был пуст. Кто-то крикнул:

- Айда в восьмой!

Но и в восьмом не было ни души. Директор предусмотрительно распорядился, чтобы вся гимназия была отпущена по домам, с первого урока, еще до начала занятий.

- В Ботанический! - крикнул Алька.

И мы со всех ног побежали в Ботанический, как будто именно там, в занесенном снегом Ботаническом саду с красивой, вдоль крутого обрыва, аллеей, могли найти защиту от несправедливости и насилия. В овраге лежал плоский, заросший мхом камень - память о Раевском, основателе Ботанического сада. Мы столпились вокруг него, разгоряченные, возмущенные, а некоторые испуганные, кислые и, очевидно, уже подумывавшие о том, чтобы подать, пока не поздно, покаянное заявление.

И скоро стало ясно, что подадут почти все. Пансионеры - потому, что они жили в гимназическом пансионе, и если откажутся, для них останется только одно - идти побираться. Поляки - потому, что они надеялись, что война скоро кончится и они вернутся в свои Петраковскую и Ченстоховскую гимназии.