От дороги и направо

В эту ночь я не смог уснуть. Мамка заливисто храпела в соседней комнате, чирикала секундная стрелка часов на стене, приближая утро. За окном орали песню пьяные соседи и их гости. Половину ночи в песочнице для малышей мучили гитару и портили себе голоса подростки. А я смотрел в окно на черное небо, утыканное звездами. Где-то там, за небом и звездами , возможно, бдил и глядел на меня никогда не отдыхающий от нас всех Господь бог, в которого ни я и никто не верил. А потому и помочь мне сохранить в целости мою прежнюю привычную и удачную  жизнь было некому. Но  под утро я неожиданно понял, что есть-таки один единственный человек, который всё вернёт на свои прежние места. И он сейчас здесь. Смотрит в окно, слушает птиц, жалеет несчастную гитару, и вглядывается мимо звезд в черноту, надеясь разглядеть бесполезный и полусонный лик Божий, которого, как ни вглядывайся, и не было, и нет.

Пошел я к ней часов в восемь утра. Она открыла дверь, продолжая спать. Рухнула  на кровать, добираясь до неё зигзагами, не отрывая от пола ног в розовых тапочках. Я посидел часок, дождался когда она проснется и сказал тихо: – Галюня, я женюсь с радостью на тебе, но не сейчас. В том проблема, что завтра я просто уезжаю в командировку на месяц. Обмен опытом с мясокомбинатом Сызрани. Так что, жди. Через месяц сыграем свадьбу, я тебе ожерелье подарю из чистого жемчуга.

Галинка потянулась, сидя, обняла меня и разрешила ехать.

– Обмен опытом – это ответственная работа. Когда у тебя поезд?

– Харьков – Сызрань. Завтра в шестнадцать сорок одну минуту.

– Ну, вот и ладненько, – Галинка ещё раз потянулась до хруста в позвоночнике. – Иди домой, мне сейчас надо на завод. Смена не моя, а получка – моя, родненькая. С утра дают. А ты вечером, часиков в восемь приходи. Останешься у меня. Попрощаемся. Месяц целый! Как буду без тебя – не знаю сама…

Вышел я на улицу, чуть не запел. Сработало! Как сработало! Смоюсь теперь в Харьков к Юрке Бастрыкину. Это одноклассник мой. Он уже пять лет в Харькове. Много чего там знает. Через него найду, куда устроиться работать. Ничего. Попал  первый раз в щекотливую историю. Но как, блин, выпутался виртуозно!

Я гордо погулял по Чугуеву, посидел на берегу речки Березовки, с другой стороны города текла такая, параллельно Донцу. Выпил там кружку пива  у грузина Пачаидзе в маленькой тошниловке, куда прутся все чугуевские алкаши на опохмелку или время убить. Просидел с одной  кружкой часа три, на речку смотрел, любовался тенями  в тихой воде от березок и лохматых клёнов. А в семь  часов ушел. Медленно брёл, разглядывая всё, что попадалось на глаза, сочувственно и с грустью. Уезжать дико не хотелось. Малая родина, уникальный древнейший город. С восьмого века стоял как городище Чуга. И под черниговскими князьями был, и под хазарами устоял, а в тыща пятьсот не помню каком году сам Иван Грозный повелел дать городу имя Чугуев и благославил. Так ведь и держится городок. И немцев выдержал совсем недавно. Сила в него вложена божеская,  не менее того. Старинного у нас много, новое рядом с прошлым припеваючи живет. Хорошо. И ехать отсель, сбегать точнее, просто стыдоба и жалость тоскливая. Но я не хотел жениться. Не на Галинке конкретно. Вообще не хотел. Двадцать третий год жил всего. И жизни толком-то не видел, да мало чего понял. Баб одних и видел. Да туши мясные на комбинате. Баб, хорошо хоть, разнообразных. Да и то: видал да перепробовал много, а женщин так и не понял почти совсем. Но не вся же это жизнь, не в охмуреже ведь одном радость житейская. Поэтому надо уехать. Муж из меня, как из дерьма котлета. Тьфу.

И пришел так к Галинке. Чуть раньше. Без десяти минут в восемь. Захожу, а у Галинки-то гости родные. Братовья старшие. Два  кровных,  а один  – сестры её пятидесятилетней сынок. Ребята здоровые. Все ростом за метр восемьдесят, шеи у всех троих бычьи и бицепсы как на свиных тушах ляжки. Гирями в Харькове увлекаются. Мясо на себе выращивают.

– Гриня, штоль? – поднялся самый старший. – Пошто, Гриня, сеструху в  позоре бросаешь? Детишков делать мы могём, а отцовскую любовь да воспитание дать не хотим, да?

– Он Галюню-то нашу не уважает,– смурно сказал младший брательник, на вид уже под тридцать ему. – Он Галюню  нашу за шалаву держит. Мы ж твоих чугуевских подстилок не считали. Но они – подстилки, шмары дырявые. А Галюня у нас – человек. Женщина с большой буквы. А ты от неё тикать, от золотой нашей? Значит, и нам позору хочешь в карманы наложить? Ты, Гриня, сука, не мужик…