От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 1 (др. изд.)

— Хорошо, — сказал он. — Дайте мне сюда чаю. И принесите мой чемодан. Я сегодня уезжаю.

XXV

Весь день Саблин провел с дочерью. Они пошли вместе гулять по любимым улицам Петрограда. И опять Саблину показалось, что лицо города стало другое. Его поразило обилие вещей в ювелирных магазинах. Бриллианты, драгоценные камни, золото сверкали повсюду и, по-видимому, несмотря на безумные цены, находили сбыт. Саблин изучал дочь и был ею доволен.

— Таня, зайдем, я хочу купить тебе на память эти сережки с бирюзою. Они так пойдут к тебе, — сказал он, останавливаясь у витрины ювелира.

Девушка улыбнулась бледной улыбкой.

— Нет, папа, — сказала она. — Ты не покупай мне теперь. Мне совестно носить такие вещи во время войны.

— Тебе понравилось вчера у Натальи Борисовны? — спросил он.

— И да и нет… — сказала Таня. — Мне было неудобно. Столько страдания кругом из-за войны, что странно веселиться. Мне, папа, не понравилось, как вели себя многие офицеры. Правда, папа, они не похожи на офицеров?

Саблин не отвечал.

— Папа, — тихо сказала Таня, когда они молча прошли всю Морскую. — Папа, ты будешь представляться Императрице?

— Нет, — сухо отвечал Саблин, — я сегодня уезжаю к дивизии. Мне надо… А почему ты это спрашиваешь?

— На прошлой неделе великая княжна Ольга Николаевна спрашивала меня, почему ты ни разу не был в отпуску, даже после ранения. Она сказала, что Императрица тебя так любит и до сих пор не может забыть маму.

— Таня, — сказал Саблин, сжимая руку своей дочери, — никогда не говори мне об Императрице и о матери одновременно. Ты не должна знать…

— Нет, я знаю, — спокойно сказала Таня.

— Что ты знаешь? — спросил Саблин и почувствовал, как волосы зашевелились у него под фуражкой.

— Императрица много зла сделала маме, — прошептала Таня.

— Какого зла? — спросил Саблин.

— Я не знаю. Но Императрица сказала: «Я виновата перед вашей мамой, но я надеюсь, что там она меня простила».

— Таня, прошу тебя, не говори, пожалуйста, никогда об этом.

— Хорошо, папа. Но Императрицу надо простить. Она так несчастна. Ее нужно любить.

Они прошли мимо массивной гранитной ограды сада у Зимнего дворца и вышли на набережную. Белые тучи, застилавшие утром небо, раздвинулись, и бледно-голубое небо открылось над Петропавловским собором. Ширь Невы, покрытой снегом, сверкала перед ними. У крепости стрелял пулемет. Солдаты на льду учились стрельбе. Вправо стоял холодный и заиндевелый Зимний дворец, и странными казались на нем вывески Красного Креста. Вся красота набережной открылась вдруг под лучами бледного зимнего солнца, и захолонуло сердце у Саблина от охватившего его восторга перед спокойным величием царственной Невы. Должно быть, и Таня испытывала тот же восторг.

— Папа, — сказала она, сильно сжимая его руку своей маленькой ручкой в шерстяной теплой перчатке. — Папа, неужели немцы возьмут Петроград?!

— Что ты, родная моя, — сказал Саблин. — Да разве же это возможно?

— Папа, мне вдруг представилось, что чужие завладеют нашим городом, что они разрушат и пожгут прекрасные здания дворцов, разорят Эрмитаж, вывезут картины, и нам нельзя будет жить здесь. Папа, скажи, что это невозможно.

— Ну, конечно, невозможно, — сказал Саблин, но голос его звучал нетвердо.

— Ты не допустишь этого! — сказала Таня и с гордостью посмотрела на отца и на георгиевскую ленточку, нашитую в петлицу его пальто.

В уме Саблина прошло опять это странное слово — революционные офицеры!.. Но он мысленно оборвал себя.

«Ничего! Еще надо, чтобы у этих революционных офицеров были и революционные генералы…»

XXVI

Поезд на Сарны отходил вечером. Таня с Пашей приехали провожать Саблина. Справа, с дачной платформы, отходил поезд на Царское Село, и там видны были богато одетые гусарские и стрелковые дамы и с ними офицеры, кто в защитных, кто в мирного времени ярких цветных фуражках. Придворный лакей провожал какую-то даму и нес за нею большой пакет. Жизнь шла такая же яркая, пестрая и шумная, не желающая знать о войне. Не видели крови, а кровь сама вопияла к небу.

Купе международного вагона было залито электрическим светом. Вежливый проводник почтительно пропустил Саблина и сказал ему: «До Царского одни изволите ехать, а в Царском еще пассажир сядет».

«Все равно, — подумал Саблин. Непонятная тоска сжимала сердце. — Неужели предчувствие, — думал он, крестя Таню, — неужели я более никогда не увижу эту милую чистую девушку».

Он долго стоял на площадке и смотрел на Таню, быстро шедшую за вагоном, глядевшую полными слез глазами и махавшую платком.

«Нет, — думал он. — Это мне так показалось. Никакой революции. Ведь в сущности все идет хорошо. По-старому. И эти Распутины, Варнаввы, Штюрмеры — это только едкий привкус, и больше ничего. Нервы расходились в тылу, на фронте лучше будет. Если и есть революционные офицеры, то их мало. Они потонут в нашей массе, революционных генералов нет и не может быть».

Поезд остановился у Царского. Чей-то женский голос весело кричал у самого окна: «До свидания! До свишвеция. И поскорее приезжайте! Кончайте вашу несносную войну. Будет, повоевали».

Голос был знакомый.