От Двуглавого Орла к красному знамени. Кн. 2 (др. изд.)

— Он самый. Собственной персоной. Позвольте, господа, познакомиться: отставной генерал-майор Гриценко. Вас я узнаю: Ника Полежаев, не правда ли?

Осетров и Железкин поспешили представиться.

— Ну вот что, господа, я слышу и догадываюсь, что вы квартиру ищете. Дело трудное, но, если не побрезгуете, я вас устрою. Зайдемте на минуту в гостиницу, я переговорю по телефону. Я живу на даче Марии Федоровны Моргенштерн, и я думаю, что мы сможем устроить вас всех у себя. Это недалеко. Полчаса всего езды на трамвае и пять минут пешком. Дачка маленькая, но теплая и уютная, и две комнаты для вас освободим.

Гриценко пошел на телефон и через несколько минут вышел красный, но довольный.

— Ну вот, господа, — сказал он, — и готово. В другие времена, Татьяна Александровна…

— Вы же всегда меня звали Таней, — мило улыбаясь, сказала Таня.

— В другие времена, Таня… Да я ведь вас с самого дня вашего рождения знал… Да — не повез бы я так. Но теперь все другое, и вы простите… И поймете… И не осудите, как не осудили бы меня ни ваш папа, ни ваша мама…

И, наклонившись к Тане, Гриценко поведал всю скорбную историю своей жизни. Его обобрали большевики, как обирали всех буржуев и генералов, его томили в тюрьме. Обобранного, без одежды и без денег его вышвырнули на улицу, и он полгода побирался, торговал газетами на углах улиц, покупал и продавал вещи таких же, как он «бывших людей». Он погибал от голода, когда его разыскала его бывшая содержанка Мария Федоровна Моргенштерн. Они переменились ролями. Она взяла его к себе, помогла ему и при первой возможности увезла в Финляндию, где у ее родственников была маленькая дачка под Гельсингфорсом. Павла Ивановича гнела и тяготила мысль, что он принужден жить на средства Муси, он пытался найти место и не мог…

— Вы понимаете, Таня, не такя воспитан. Кто я?.. Буржуй… Офицер… Офицером я еще мог бы, с грехом пополам, быть, но кому, где нужны офицеры, да еще такие старые, как я? Быть лакеем в ресторане — не могу.

Все-таки гордость дворянская осталась: не хочу служить шиберам и спекулянтам, разорившим нас. Петь под гитару?.. — Гриценко печально улыбнулся… — Не поется, Таня. И дома-то возьму гитару, начну лады перебирать, и станут призраки прошлого. Вспомню милого Сашу… Как остановил он меня, когда я Захара ударил… Звучит в моей душе голос: «Он оскорбил солдата, он себя оскорбил»… Ах, Таня… Верно… Оскорбили мы себя, на век оскорбили… Вот так и прозябаю на счет женщины, которая когда-то любила меня… И все жду… Чего жду?.. Сам не знаю. Что отдадут мне мои «Коровьи выселки», что будет староста аренду с них посылать?.. Знаю, что не отдадут, знаю, что даже грошовой пенсии мне никогда не вернут… И вот живу. Черт знает, для чего и зачем. Писал Обленисимову. Он в Берлине общество какое-то организует, помогать крупным землевладельцам хотят. И не ответил даже… А может, письмо не дошло?

— Все устроится, милый Павел Иванович, — сжимая своей маленькой ручкой пальцы Гриценки, сказала Таня. — Господь все устроит.

XXXVI

Ника и Осетров вернулись поздно вечером «с разведки», как они говорили. Невеселы были их лица. Уже второй месяц обивали они пороги различных учреждений, ища такого дела, которое вело бы к спасению России. Но такого дела они нигде и никак не могли отыскать.

Как видно, никто этим не занимался.

— Ну что? — спросила Таня.

У нее в комнате сидели Марья Федоровна и Гриценко.

— Да что, Татьяна Александровна, — сказал Осетров, — видать, никакого толка здесь не будет.

— Ориентациями нас замучили, — сказал Ника.

— Да, это, брат, важная штука. Это теперь все, — сказал Гриценко. — Или ты Антанта, или немец — иного выбора нет.

— Но я был русским и хочу им остаться.

— Таких теперь, Ника, нет. Они, социалисты-то эти самые, помнится мне, всегда кричали, что национальностей быть не должно, что это зоологические понятия. Люди! Интернационал… И насоздавали такой шовинизм, какого еще никогда не бывало. Все, что не того государства, где ты живешь, и не люди. Весь мир разделился — друзья и враги.

— Мне так и дали понять: или в Германию — и тогда Антанта, и Врангель, и Русская армия, и все то, что было на юге, со мною разговаривать не будет; или во Францию, и тогда — забудь свою веру в Царя и пишись демократом, признавай волю народа, завоевания революции, проклинай старый Царский режим. Ни свободы совести, ни свободы передвижения.

— И вы, Ника, правы, — сказал Гриценко. — Нам, русским, давно пора понять, что мы совершенно одиноки. Никто нам не поможет извне. Европа сейчас другим занята, ей нужно успокоить свой пролетариат и сунуть ему какую-то кость. Скажите мне, Ника, какое правительство в России самое удобное для всей Европы?

— Не знаю. Я как-то не думал об этом. Европа мечтает о демократии, о народоправстве, она не учитывает рабского характера нашего народа. Ее представители даже того не усмотрели, что был Царь — чтили Царя, не стало Царя и стали чтить Керенского и бегать за ним, чтобы посмотреть на него, чтобы послушать его. А потом Ленин…