От Клубка до Праздничного марша

Жизнь у неё и правда долгая оказалась: на целых тридцати двух листах! А 32 – серьёзная цифра. Гораздо, например, серьёзнее, чем 24, и тем более – чем 12! На двенадцати листах много не напишешь, да и на двадцати четырёх не очень разгуляешься. Вот тридцать два – это совсем другое дело: даже если каждый день исписывать по одному – причём целому! – листу (а исписать за день целый лист очень и очень непросто – сами попробуйте!), то и тогда тетради хватит на месяц – и ещё два чистых листа останется. Два или один… смотря какой месяц, но понятно, что в любом случае месяц – это довольно долго.

Между прочим, Тетрадь так быстро и не заполняли – иногда, конечно, случалось, что писали в ней по целому листу в день, но это редко бывало: чаще напишут строчку-другую – закроют, напишут еще полстрочки – закроют… И потом целый день не открывают. Неделю не открывают. Месяц не открывают. Потому-то и не замечал никто, как Тетрадь постепенно превращалась в Исписанную Тетрадь. Так что время двигалось медленно: посмотришь кругом, а там всё та же жизнь – наша милая странная жизнь…

Строчки были то радостные, то грустные, то длинные, то короткие, то аккуратные, а то и совсем беглые… какие-то мысли, заметки, наблюдения, выписки из книг. Особенно приятно было, когда строчки записывали в столбик: это означало «стихи». От стихов становилось всегда так хорошо, так тревожно! Впрочем, стихи – не стихи… она бережно хранила всё – даже теперь, когда стала Исписанной Тетрадью… или, может быть, особенно теперь, когда стала Исписанной Тетрадью, понимающей, что больше в ней ничего уже не напишут.

«Не беда, что я кончилась, – думала она, – всё когда-нибудь кончается. Беда, что ничего уже не напишут…»

Конечно, нельзя сказать, что Исписанную Тетрадь никогда больше не брали в руки. И в руки брали, и даже перелистывали – не полностью, конечно, а так… страниц пять-шесть. Это было действительно грустно: возьмут, полистают чуть-чуть и – улыбнутся: дескать, смотри-ка, что за старые новости! Неужели когда-нибудь это всё могло быть интересным, нужным, важным – просто не верится… А однажды Исписанная Тетрадь даже услышала (её тогда открыли на одиннадцатой, кажется, странице): «И каких только глупостей тут не написано!»

В тот раз Исписанная Тетрадь впервые в жизни обрадовалось, когда её, наконец, закрыли. Содержать в себе всякие глупости – кому ж это понравится?

В конце концов Исписанную Тетрадь засунули в какую-то тёмную тумбочку. Когда Исписанная Тетрадь привыкла к темноте, она прочитала на лежавшей рядом книге: «Русская литература. Учебник для третьего класса средней школы» – и год издания… настолько древний, что сама Исписанная Тетрадь такого и не помнила.

– Я бабушкин, – смущённо сказал Учебник. – Когда Бабушке было десять лет, она частенько в меня заглядывала. И делала пометки карандашом.

Исписанная Тетрадь едва удержалась от улыбки: такой забавной показалась ей Бабушка, которой десять лет… Действительно, если десять лет, – какая же это бабушка?

Но, стиснув страницы, Исписанная Тетрадь ответила – конечно, без всякой улыбки:

– Конец есть конец. Больше в Вас не сделают пометок. А во мне ничего не напишут.

– Разве в Вас есть ещё место? – удивилась Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками.

– В том-то и дело, что нет!..

– Значит, всё уже написано, – заверила её Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками. – И в Вас, и во мне, и вот… в Учебнике.

– Да как же – всё? – не согласилась Исписанная Тетрадь. – Когда осталось ещё столько слов и столько мыслей!

Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками улыбнулась в темноте и загадочно произнесла:

– В каждой мысли заключены все мысли. И в каждом слове – все слова. И в каждой книге – все книги.

Исписанная Тетрадь не поняла, что имела в виду Тоненькая Папка с лохматыми верёвочками. «Наверное, – подумала она, – в этой Тоненькой Папке с лохматыми верёвочками хранят что-то очень значительное… какой-нибудь необыкновенной важности документ».

И она оказалась права: в Тоненькой Папке с лохматыми верёвочками действительно хранился документ необыкновенной важности. Это была очень старая записка на клочке давно пожелтевшей бумаги. Чернила уже почти выцвели, но строчки всё ещё можно было прочесть: «Солнышко мое, котлеты и картошка на плите. Разогрей и покушай. Я скоро приду. Целую. Мама».

Маленький порыв ветра

Кому ж тут непонятно, что ветер состоит из порывов? Если бы ветер никуда не порывался, его бы, наверное, и вообще у нас не было… То есть, может, и был бы, конечно, но стоял бы себе на месте как вкопанный и не играл занавесками, не распахивал бы дверей и окон, не сметал бы бумаг со стола, не носил бы всякой всячины по городу – обёрток от конфет и шоколада, палочек от мороженого, пакетов и пакетиков… всего, что неосторожные люди бросают на произвол судьбы – иногда отправляя в далёкое и трудное путешествие.