От сентиментализма к романтизму и реализму

Эти «правила», изложенные языком поэзии, не потерявшие свое значение и в наши дни, не обладали бы столь притягательной действенной силой, если бы не подкреплялись созданными Муравьевым образцами простой и благозвучной русской поэтической речи:

Полон вечер твой прохлады –Берег движется толпой,Как волшебной серенадыГлас приносится волной…………Въявь богиню благосклоннуЗрит восторженный пиит.Что проводит ночь бессонну,

Опершися на гранит. («Богине Невы», 1794)[172]

Не только в тематике, в разработке лирических жанров, но и в работе над языком, стихом Батюшков опирался на опыт и достижения своего талантливого предшественника и учителя. То, что в поэзии Муравьева намечено контурами как программа, находит развитие в лирике Батюшкова, чему способствовала общность эстетической платформы, общность взглядов на поэзию.[173]

В своей первой поэтической декларации («Послание к стихам моим», 1804 или 1805) Батюшков пытается определить свою позицию, свое отношение к современному состоянию русской поэзии. С одной стороны, он отталкивается от одописания (кто «стихи марает», «оды сочиняет»), с другой – от излишеств сентиментализма (плаксивости, игры в чувствительность). Здесь же осуждает «поэтов – скучных вралей», которые «не вверх летят, не к небу», а «к земли». В этом коренном вопросе о соотношении идеального («неба») и реального («земли») Батюшков разделял романтическую точку зрения: «Что в громких песнях мне? Доволен я мечтами…»; «…мечтанием бываем к счастью ближе»; «…мы сказки любим все, мы – дети, но большие». «Мечта» противостоит рассудочности, рационализму:

Что в истине пустой? Она лишь ум сушит,Мечта всё в мире золотит,И от печали злыяМечта нам щит.Ах, должно ль запретить и сердцу забываться,

Поэтов променя на скучных мудрецов! («Послание к Н. И. Гнедичу», 1805)[174]

Ничто так не характеризует личность Батюшкова-поэта, как мечтательность. Сквозным лейтмотивом проходит она через всю его лирику, начиная с первых стихотворных опытов:

И горесть сладостна бывает:Он в горести мечтает.………..Стократ мы счастливы мечтаньем скоротечным! («Мечта», 1802–1803; с. 55–56)

Спустя многие годы поэт возвращается к своему раннему стихотворению, посвящая восторженные строки поэтической мечте:

Подруга нежных муз, посланница небес,Источник сладких дум и сердцу милых слез,Где ты скрываешься, Мечта, моя богиня?Где тот счастливый край, та мирная пустыня,К которым ты стремишь таинственный полет?

Ничто – ни богатство, «ни свет, ни славы блеск пустой» – не заменяет мечты. В ней – высшее счастье:

Так хижину свою поэт дворцом считаетИ счастлив – он мечтает. («Мечта», 1817; с. 223–224, 229)

В формировании эстетики русского романтизма, романтических представлений о поэзии и поэте роль Батюшкова была исключительна, столь же велика, как и Жуковского. Батюшков первый в истории русской поэзии дал проникновенное определение вдохновения как «порыва крылатых дум», состояния внутреннего ясновидения, когда молчит «страстей волненье» и «светлый ум», освобожденный от «земных уз», парит «в поднебесной» («Мои пенаты», 1811–1812). В «Послании И. М. Муравьеву-Апостолу» (1814–1815) эта же тема получает развитие, приобретая все более романтический характер:

Я вижу мысленно, как отрок вдохновенныйСтоит в безмолвии над бездной разъяреннойСреди мечтания и первых сладких дум,Прислушивая волн однообразный шум…Лицо горит его, грудь тягостно вздыхает,И сладкая слеза ланиту орошает…(с. 186)

Поэзия рождена солнцем. Она – «пламень небесный», язык ее – «язык богов» («Послание к Н. И. Гнедичу», 1805). Поэт – «дитя неба», скучно ему на земле, он рвется к «небу». Так постепенно складывается у Батюшкова не без воздействия традиционных представлений романтическая концепция «поэзии» и «поэта».[175]