От всего сердца

Она стояла на снегу в черной своей барнаулке, нагруженная свертками, с чемоданчиком в руке и ласково щурилась.

— Да, загвоздка! — Яркин сбил кулаком на лоб кубанку, потом снова водворил ее на место. — Ну, ничего, не тревожься!.. Привезу сейчас своих из дому, а завтра кого-нибудь в лес пошлем!

Груня молча кивнула ему и прошла в избу. Девушки уже домывали пол.

— Да вы когда успели? — удивилась Груня.

— Мы ведь теперь не рядовые колхозницы, а из звена высокого урожая, — отводя падающие на глаза русые прядки, ответила Фрося, карие глаза ее светились лаской.

Груня невольно залюбовалась девушкой. Какая она милая, эта Фрося! С тех пор как она взяла на себя заботу о Матвеевых ребятишках, в ней появилось что-то неуловимо новое — в походке, во взгляде, в голосе.

— Что ж, теперь давайте будем прибираться, — сказала Груня. — Я вот из дому шторки принесла!..

Она прошла по влажному, в желтых плешинках краски полу, разложила на столе дождемер, прибор для анализа семенного зерна, пробирки с образцами удобрений, учебные плакаты.

— У меня дома два горшка с цветами мешаются, пойду принесу, — сказала Иринка.

— Айда! — подхватила Кланя. — А я термометр у себя возьму — все равно он у меня лишний, раз в год на него смотрю!

— А чего же я нашей хате подарю? — протянула Фрося. — Разве сноп, что с осени оставила?

— Вот красота! — обрадованно сказала Груня. — Неси, Фросенька. Лучше ничего и не придумаешь!

Через час на чисто выскобленных подоконниках стояли обернутые станиолем горшки с цветами — махровая герань, малиновые колокольчики «слезок», алые, словно прозрачные «огоньки». В переднем углу на широкой лавке уселся косматый светло-бронзовый сноп. Когда кто-нибудь из девушек бежал по избе, он вздрагивал густыми усами-колосьями.

Яркин привез дрова, с грохотом вывалил у печки охапку поленьев и стал бросать их, березовые, пахнущие морозной свежестью, на широкий под. Затрещала, скручиваясь, береста, весело запылал огонь, бросив на пробирки, стоявшие в штативах на полочке, зыбкие малиновые блики.

Просыхая, дымилась стены. В избе запаяло жилым духом.

— Вот здорово, а? Хоть университет открывай! — оглядывая разукрашенные плакатами стены, радостно заключил Яркин.

До полуночи мигали теперь приветные огоньки в хате-лаборатории, парни и девушки расходились отсюда запоздно. Иногда забредал дед Харитон, слушал, вытягивая худую, как у ощипанной курицы, шею.

— Как это ты сказываешь: перфосфат? — прервал он как-то Груню и озабоченно покачал головой. — Нашей Ефросинье ты этой самой перфосфатой всю голову забила. Ночь, в полночь проснешься, а она, знай, бубнит: «Перфосфат, перфосфат…» Ну, что это за штука такая?

— Суперфосфат — удобрение такое, дедушка, — пояснила Груня, — от него урожай бывает большой. Одно из лучших удобрений в агротехнике!

— Я, девка, этой самой агротехникой скрозь пропах, сызмальства в земле ковыряюсь… По-моему, сыпь в нее поболе назьма — она и уродит, чего ее изучать, землю-то!.. Я окрест каждую плешинку знаю, каждый бугор вспомню, как споткнусь…

— Вот мы, дедушка, и изучаем, чтоб, не спотыкаясь, большие урожаи брать, — ответила Груня.

Все смеялись.

— А сейчас я вам расскажу о группе корнеотпрысковых сорняков…

В хате снова наступила тишина, шуршали по тетрадям и блокнотам карандаши.

Неровный румянец жег Грунины щеки, она терялась от жадной любознательности комсомольцев, ловивших каждое ее слово. Чтобы ответить на иной вопрос, ей приходилось часто просиживать ночи над книжками. Чувство своей нужности всем родило в ней постоянную тревогу, будто кто-то большой и сильный каждый день наблюдал за ее работой.

В один из воскресных вечеров девушки собрались в хате-лаборатории перебирать зерно, сдвинули в ряд три стола, насыпали на каждом по небольшому холмику пшеницы и хлопотливой стайкой расселись кругом. Зеленые воронки абажуров лили ровный свет, черные круги их теней покачивались на потолке.

— Вот за такую работу я согласна трудодни получать, — сказала бойкая смуглявая девушка, — все равно, что орехи пощелкивать!

Иринка и Кланя, перебиравшие зерно уже не в первый раз, улыбаясь, переглянулись.

Смуглявая девушка отгребла ребром ладони из общей кучи горсточку пшеницы и начала торопливо отбрасывать пальцем зернышко за зернышком. Перебрав несколько горсточек, она захотела пить, потом стала поглядывать на неубывающую горку зерна. Приумолкла.

— Ну как: орехи щелкать, а не работать? — перемигиваясь с подружками, спросила ее Иринка, и девушка в ответ тяжело вздохнула. — То-то! Так к вечеру нащелкаешься, что спину не разогнешь, пока не привыкнешь; рук не поднимешь, чтоб платок с головы снять, глаза плакать будут…

— Не стращай, Ира, а то они больше не вызовутся помогать, — сказала Груня. — Лучше давайте песню начнем — все незаметней будет. Да и Ванюшка услышит — завернет, конференция в районе должна сегодня закончиться… Фросенька, затягивай!

С минуту все молчали. По гладким крышкам столов, сухо пощелкивая, перекатывались золотинки пшеницы, но вот Фрося чуть качнулась на стуле и запела мягким, полным тихого удивления голосом:

На горе… бе-лым бела…