От всего сердца

…Рано утром Груню разбудил осторожный стук в окно горницы. Кто бы это мог чуть свет? Встревоженная, она села на кровати, вгляделась в серую муть за окном, но никого не видела. И снова кто-то нетерпеливо пробарабанил пальцами по стеклу, Быстро надев платье, стараясь не скрипеть половицами, Груня прошла в сени, отодвинула засов и отшатнулась.

На крыльце, весь обрызганный грязью, напряженно улыбаясь, стоял Родион.

— Груня, — тихо сказал он и шагнул к ней, протягивая руки. — Не дождался, когда приедет машина… прямо пешком… Попал под ливень… Что с твоей пшеницей?

Он шел к ней, а она, глядя на него широко открытыми, неживыми глазами, отступала в глубь сеней.

— Что с тобой, Груня? — испуганно спросил он; глаза ее на сером, точно вырубленном из камня лице не подпускали его.

— Груня, — упавшим голосом повторил он.

И, поняв, что он опоздал со своим раскаянием, Родион опустился на порожек сеней и закрыл обеими руками лицо.

Груня почувствовала, что больно тянет себя одной рукой за косу, и, разжав кулак, пошла обратно в горницу.

Оставляя грязные следы на крашеных половинах, Родион двинулся следом. Прикрыв спиной створки двери, он выпрямился, бледный, худой, глядя на Груню испуганными, лихорадочно блестевшими глазами.

— Я очень виноват перед тобой… — тихо, словно убеждая самого себя, сказал он.

«Зачем он мне это говорят? Зачем? Ведь он ненавидит меня!..» — думала она, торопливо собирая в кучу свои вещи.

— Я больше никуда не уеду, Груня! — с каким-то отчаянием проговорил он.

— Нет, нет, нет!.. — шептала она, нагибаясь у кровати и негнущимися, непослушными пальцами зашнуровывая ботинок. Груня сама не знала, что она хотела сказать этим, и все твердила: — Нет, нет!..

Наконец, кое-как затянув шнурки, она поднялась и, накинув на голову платок, пошла к двери.

Он развел руки, загораживая дверь, словно надеялся силой удержать ее.

— Послушай… нельзя же так… — шептал он дрожащими губами, — давай выясним все…

Злая, вымученная улыбка приподняла уголки ее бледных губ:

— Не верю я тебе!.. Пусти!..

По лицу Родиона поползли красные пятна.

Груня тихо раскрыла дверь и вышла из горенки. Она не успела миновать сени, как услышала голос Наташи Соловейко, насторожилась и замерла.

— Прибыл, товарищ лейтенант?..

— Наташа! — в голосе Родиона было столько нескрываемой радости. — Когда ты приехала? Вчера?.. Как же мы с тобой разминулись?..

— Не знаю, как это приключилось, — легкое притворство в голосе Соловейко побеждала насмешка. — А что разминулись, это верно… Я и не думала, что у тебя такая худая слава в колхозе!.. Звал меня работать, а сам дома сидишь сложа руки или плутаешь где-то…

Прислонясь спиной к дощатой перегородке, Груня ждала, что скажет в ответ Родион, но так и не дождалась. Он молчал.

Заскрипели ступеньки, и на крыльцо поднялся человек в знакомом сером пыльнике и клетчатой кепке.

— Никита Сергеич!

Груня оттолкнулась от перегородки и, виновато улыбаясь, пошла навстречу селекционеру.

— Здравствуйте! — он энергично пожал ей руку, — Ну, как наша пшеница?

— Полегла, Никита Сергеич, полегла! — сокрушенно проговорила Груня, стараясь не встречаться с глазами селекционера, словно она одна была виновата в том, что случалось.

— Ничего, встанет! — убежденно сказал селекционер. — Этот сорт не должен полегать, понимаете? Не должен!

Груня облегченно вздохнула и подняла голову.

— Поедемте скорее в поле! — нетерпеливо попросил он.

Синие глаза его ослепили ее влажным блеском. Смуглое худое лицо селекционера было спокойно и полно решимости.

Глава двенадцатая

И вот наступил для Родиона, может быть, самый трудный день: он должен был явиться в нарядную и, сгорая от стыда, отвечать перед всеми, почему он целый месяц не выходил на работу.

Избежать нарядной было невозможно, такой порядок установили в колхозе еще задолго до войны, чтобы бригадиры не бегали по домам и не собирали своих людей. Утром колхозники к определенному часу приходили в нарядную и после десятиминутного совещания, получив задание, отправлялись отсюда прямо на работу. С приездом Гордея Ильича этот порядок снова входил в силу.

Родион знал, что ему не сделают исключения, не пришлют за ним посыльного, и поэтому, услышав тихий ранний писк в репродукторе, быстро вскочил с кровати, оделся и вышел.

Над распадком вставало солнце, наливая золотом оставшиеся после дождя лужицы. Блестела росистыми светляками курчавая трава. От палисадов веяло тягучими ароматами цветов.

Но Родион, пробираясь к нарядной глухими проулками, не замечал красоты занимавшегося утра, не чувствовал всей его прелести. Странное, сосущее беспокойство не оставляло его.

Зал был уже полон народа. У окна кто-то громко читал свежую газету; двое парней играли в настольный бильярд, с треском гоняя по зеленому сукну светлые металлические шарики; на одной из скамей о чем-то судачили женщины и громко смеялись. Все казалось обычным, будничным, ни в чем нее угадывал Родион настороженного внимания к себе, и все-таки чутье подсказывало ему, что неприятного разговора не избежать.