От всего сердца

— Он только того и добивался! — Иринка засмеялась: казалось, в горле ее бьется и перекатывается та звучная горошина, которая и делает воркующе картавым ее голос. — Поглядите: лежит. Притаился, а у самого душа мурлычет!..

— Больно мне надо! — Родион обидчиво и чуть презрительно сжал губы. — Можешь сама ехать!

— Кто-то тебе поверит! Ладно уж, езжай, — говорила Иринка, улыбаясь и загадочно поглядывая на Григория: у нас, мол, совсем не так, верно?

«Как только утвердим договор на собрании, подработаем пунктики, сразу же и поеду», — думал Родион, покусывая горьковатую травинку, и сжимал губы, боясь выдать свое волнение.

Бывают поздней осенью дни, когда вдруг повеет нежданным теплом, тихо в горах, плывут над тайгой ленивые облака, кружатся в воздухе запоздалые листья, покрывая охряно-желтыми пятнами гранитные валуны.

Тихо в горах, лишь глубоко внизу, в каменистой расщелине, глухо ворчит пенистая, порожистая река, да изредка завозится на пихтовой ветке глухарь, скрипнет клювом и с шумом канет в непролазной чаще, да выскочит на скалистую кручу дикая горная козуля, застынет, пораженная открывшейся высотой и голубым простором, сорвется с места и, точно вплавь, пересечет заросшую густой травой поляну, оставляя за собой светлый волнистый след…

Покачиваясь в седле, Родион мечтательно улыбался: все-таки его, а не кого-нибудь другого отправили к горнопартизанцам!

Перед ним в прозрачной синеве утра вставали горы. Ледяные вершины кутались в облака, ниже лежали сиреневые снега, еще ниже щетинились таежные непроходимые леса; склоны подножья, словно лисьим мехом, были оторочены порыжелой травой.

Уже хозяйничала осень, наряжая рябинки у реки в пунцовые гроздья монист. Еще неделя, другая — и осень загасит жар последних цветов, но сейчас еще красуются кусты золотарника, второй раз за лето набрав цвет, манят взгляд заросли альпийских роз.

А там, где горы круто сползают вниз, к распадку, открывается степь — неоглядная ширь в золоте жнивья, в пышных шапках суслонов, в сизых дымках тракторов, поднимающих зябь, даль без конца и края.

Тропинка, петляя, свернула за гранитные глыбы, испятнанные известково-белым птичьим пометом, поросшие цепким красноватым вьюнком, и карабкаюшийся на кручу частокол сосен заслонил степь. Над таежной палью струился теплый, в шелковистых паутинках воздух, в пахучих волнах его купались белоперые птицы.

Из темного кедровника вынырнула на опушку замшелая, покосившаяся охотничья сторожка.

Вот такой, по рассказам отца, представлялась Родиону первая поселенческая изба деда Степана, когда он девяносто лет тому назад пришел в эти глухие, необжитые алтайские края.

Дед был родом из Курской губернии, бился на скупой десятине, и, когда услышал он про вольные и тучные сибирские земли и некошеные травы, про зверя непуганого, ему показалась заманчивой и сладостной эта далекая жизнь.

Был Степан молод, дети еще не связывали руки, силы не занимать: в драке любого ударом кулака мог свалить на землю. Сговорил он три семьи подняться в Сибирь.

Ох, и долга туда дорога — версты не меряны, не считаны, тяжелый, думный путь! Много в те годы поселенцев тянулось на богатое житье, на длинные рубли. Уж больно невмоготу была жизнь на скудных наделах! Ходили слухи, что в Сибири подати — и те некому требовать: на тысячи верст никакой власти, каждый сам себе хозяин.

Подоспел Степан со своими односельчанами на Алтай в сенокосную пору. Идут они по сибирской земле и не нарадуются; степи неоглядные, непаханые, озера синие, горы, леса могучие подпирают небо, травы в рост человеческий, сочные, густые и до того душистые, что кружится голова. Вот оно, счастье-то, добрались, есть где разгуляться охочим до работы рукам!

Облюбовал Степан место в тихом распадке, на берегу реки, где стояло всего с десяток изб, вогнал топор в пень и сказал: «Вот тут будем строиться и жить — дальше не пойдем».

Наловили рыбы в реке — вкусна, духовита уха из горной форели! — и только успели расположиться на отдых, как подошел к становищу мужик из деревни, бородатый, заросший чуть не до самых глаз черным волосом, и, не здороваясь, угрюмо сказал:

— Уходите отсюда, табачники! Чтоб духу вашего не было! Если построитесь, раскатаем ваши хатенки!

Знал Степан, что живут в горах кержаки-староверы, люди черствые, суровые, — спорить не стал, отмолчался.

Назавтра односельчане решили идти дальше, а Степан заупрямился и остался с женой у реки: уж больно по душе пришлось ему это место в тихом распадке!

Не долго думая, срубил Степан хату на опушке и только стал крыть крышу, как явились мужики из деревни и с ними снова тот, бородатый.

— Слазь! — кричит, а сам глазами, как углями, жжет. — А не то мы тебя силой стащим!

Увидал Степан — противиться нечего, слез. Три мужика его за руки держали, а пятеро сруб по бревнышку раскатали. Уходя, бородатый сказал:

— Исчезай отсюда подобру-поздорову, все равно не дадим поселиться, со свету сживем.

Жена плакала:

— Уйдем, Степан, от греха подальше, что тебе далось это место!

Но поздно вечером, крадучись, явился из деревни чей-то батрак и посоветовал Степану: