От всего сердца

Груня невольно задержалась, любуясь огромным, недавно отстроенным залом. Высокие серебристые колонны подпирали ослепительно белый купол, унизанный монистами электрических лампочек, откидные скамьи ступеньками сбегали к сцене, по обе стороны которой стояло по большому, отлитому из гипса и покрытому мерцающей бронзой снопу. Со стен манили глаз картины местных художников — милая с детства красота алтайских степей и гор: на сцене, затянутой до самого пола красным кумачом, длинный стол, запотелый графин на нем; по правую сторону низенькая, отделанная под дуб кафедра; посреди в глубине сцены пурпурная зыбь знамен в золотистой пене бахромы и кистей и на невысоком постаменте знакомая, устремленная вперед фигура вождя — рука за бортом шинели, одна пола чуть откинута ветром при ходьбе.

Машенька снова потянула Груню за руку, и, оживленно разговаривая, они пробрались в задние ряды. Родион устроился где-то у входа.

Зал сдержанно гудел сотнями голосов. Возбужденная шумом и музыкой. Груня с жадным интересом огладывала незнакомые лица хлеборобов.

«Ой, сколько их, — передовиков-то! — обрадованно думала она. — Вот бы каждого попытать, поспросить, как он работает!»

Бородатые старики степенно расселись в передних рядах, волн неторопливые беседы, исподволь выведывая друг у друга, что можно перенять и с пользой употребить в своем хозяйстве. Заметно выделялись в толпе мужественными открытыми лицами бывшие фронтовики. Они не изменяли своим зеленым гимнастеркам, на которых красовались гвардейские значки, медали, ордена; иные по старой военной привычке все еще носили короткие усики, кое-кто опирался на костылек или стучал протезом, занося чуть вперед скрипучую ногу. С подчеркнутой скромностью сидели немолодые женщины, с завистью поглядывая на щебечущих стайками, порхающих девушек, которые быстро перезнакомились друг с другом и уже шушукались по углам. В сторонке сбились около кучерявого баяниста парни, поглядывая на девушек деланно отсутствующими, равнодушными глазами.

Чувство общей радостной приподнятости передалось и Груне, немного развеселило ее, но не надолго.

«Неужели каждый из этих людей у себя в колхозе тоже ради своей личной славы старается, как мой Родион? — подумала, она, и ей стало стыдно: настолько нелепой и дикой показалась эта мысль.

Она поискала глазами Родиона, но за цветной пестрядью девичьих косынок, платков, полушалков его не было видно.

«Пускай посидит один! — подумала она. — Может, его совесть начнет грызть, когда он хлеборобов наслушается да всего насмотрится!»

Кругом шумели люди. Машенька, не выпуская ее руки, рассказывала о своем саде, а Груню не покидало тоскливое чувство.

Его смыло сразу, когда в президиуме появились руководители района и зал забурлил одобрительным говором. Груня признала Новопашина, Ракитина, председателя райисполкома. Среди них был один незнакомый — высокий человек в темно-коричневом костюме и желтой шелковой рубашке с темным галстуком. Он стоял, тая в уголках тонких ярких губ легкую улыбку, вприщур оглядывая полный народа зал.

— Кто это такой? — наклоняясь к подруге, спросила Груня.

— Секретарь крайкома… Говорят, нынче утром на самолете прилетел!

Затрепетал в руках Новопашина блестящий колокольчик, щелкнули раз, другой откидные сиденья, кто-то прокашлялся, и в зале наступила тишина.

С того момента, как секретарь райкома открыл слет и предоставил слово для доклада агроному, Груня потеряла ощущение времени. А когда стали выступать делегаты, каждое выступление вызывало у нее горячий вихрь ответных мыслей, хоть сейчас же отыскивай затерявшегося а зале хлебороба, советуйся, возражай ему. Говорили звеньевые, бригадиры, председатели, рядовые колхозники, рассказывали о своих планах, многолетнем опыте, ругали тех, кто тянул их назад, кого-то хвалили, просили руководителей района позаботиться о завозе большего количества удобрений; каждый хвалил свой колхоз, требовал особого внимания к нему. Зал встречал и провожал ораторов дружными, щедрыми аплодисментами.

Когда Груня ответила Родиону, что не знает сама, будет ли выступать на слете, она сказала правду. Первое зернышко мысли о выступлении, сам того не подозревая, забросил в нее Родион.

Пока Груня слушала других, оно медленно разбухало, прорастало в ней, и скоро она поняла, что не сможет умолчать о том, что решило делать ее звено.

Она, волнуясь, набросала на бумаге несколько слов, сослала записку в президиум. Когда через несколько минут назвали ее фамилию, Груне показалось, что она ослышалась. Первым безотчетным желанием было — отказаться от слова, перекраснеть, но отказаться!

Груня нерешительно взглянула на Машеньку.

— Да иди же, второй раз зовут! — шепнула та и легонько подтолкнула подружку.