От всего сердца

Побывали мы с Груней и в вашей избе. Поглядела я на ваших детишек, и сердце у меня кровью изошло — вроде сироты стали, — никакого за ними досмотру нету. А с дедушки что взять — известно, старый, не под силу ему с ними ладить. Прибрала у них в избе, меньших выкупала. Провозилась с ними до поздней ночи и ночевать осталась.

После того еще несколько раз навешала, думала, гадала и под конец решилась и пишу вам о том письмо.

Если вы, Матвей Харитонович, не против, то я выхожу за вас замуж и перехожу жить в вашу избу. Отвечайте мне скорее, согласны или нет считать меня законной женой и матерью. А то, может, за это время вы раздумали и другую себе подыскали? Если же по-прежнему сердце ваше ко мне лежит, знайте, что детишек ваших ни за что не брошу и отца, что бы ни случилось. Так что сердцем о них не болейте, помните обо всех нас и берегитесь.

Если вам там какие деньги полагаются, высылайте на меня; ребят надо обувать и одевать.

Про все колхозные новости напишу в другой раз. А сейчас остаюсь, если того не против, ваша законная жена, хоть и в загсе не записанная. Ефросинья Егоровна по вашей фамилии — Русанова.

Жду ответа, как соловей лета!»

В тот день, когда это письмо вспорхнуло в руках Матвея, ему казалось, что на свете нет более счастливого человека, чем он. Оно перевернуло всю его жизнь. Русанов и воевать как-то стал по-другому. Сознание того, что он должен вернуться к Фросе со славой и не покалеченным, а здоровым, родило в нем ту ясную и беспощадную в своей затаенности ненависть и подкрепленную дисциплиной и волей осторожность, которые делают воина неуязвимым. Фросино письмо словно заговорило Матвея от всех случайностей, и он прошел всю войну со своей батареей, не получив ни одной царапины, хотя бывал в десятках жестоких, кровопролитных сражений и дрался, не жалея себя.

И вот теперь он шел по широкой степной дороге, приближаясь к родной деревне. Сердце не унималось: то билось в виски, то принималось токать в боку, то, казалось, переселяясь в веко, дергало его, как за ниточку.

Косматые горы все круче поднимались навстречу. Сумерки крались по степи, копились фиолетовым дымом у перелесков.

Скоро Матвей задохнулся, присел на бугорок, жадно выкурил спасительную цигарку. Из-под ладони долго вглядывался в светло-зеленый ворс озимых, в черные заплаты паров.

«Пахать, кажется, начали. В самый раз ты, сержант, подоспел!» От этой мысли Матвея снова бросило в жар, и он уже не мог усидеть на бугорке, вскочил и чуть не бегом бросился по дороге, шлепая кирзовыми сапогами по мягкой, густой пыли.

Уже доносились издали лай собак, скрип колодцев, и Матвей при каждом звуке застывал на месте, словно ожидал услышать вслед за этим что-то необыкновенное. У него пересохло в горле, и он то и дело облизывал запекшиеся, обветренные губы.

Сквозь дым сумерек вспыхнули первые огоньки в избах, словно расцвели на склонах желтые цветы. Зрелище рассвеченной огнями улицы захватило Матвея врасплох.

На взгорье, перед распадком, он встал, как вкопанный, пораженный нежданной красотой деревни, долго мял в руках пилотку, шептал:

— Ах, черти, фонари на улицу вывели! Ах, добро-то какое!

Огни вызревали среди ветвей палисадов, как сочные плоды, на дорогу текли нескончаемые ручьи света.

«Где же моя халупа? — Матвей глядел на взбегающие по пригорку избы и все более терялся. — Вот так память! Явился домой — и родной свой угол не признаю!» Его смешило, трогало и даже забавляло положение, в котором он очутился. Фрося ведь подробно описывала их новую, отстроенную колхозом избу, и какая она, и где ее срубили. Матвей смотрел на это место изумленными глазами и все никак не мог поверить, что вон тот высокий, на кирпичном фундаменте, под железной крышей, с большими светлыми окнами дом, что слепил улицу на пригорке, выстроен взамен его покосившейся избенки.

Нет, тут что-то не так! Не может быть! Русанов вытер пилоткой вспотевший лоб и стал спускаться с покатого взгорья.

Но сил его хватило не надолго. На мостике через бурную, будто от радости ревущую реку он снова передохнул, прислонясь к перекладине, пахнущей свежей смолистой щепой.

«Да что они тут за строительство начали? — недоуменно подумал Матвей. — Видать, всерьез за пятилетку взялись! Наш колхоз такой — все может заново перевернуть!»

Сердце словно торопилось выскочить из груди, оглушая, стучала в виски кровь.

Замирая от тревожного чувства, он пересек улицу, подкрался к окну и, привстав на фундамент, заглянул в избу.

Он ничего не успел увидеть и запомнить, кроме сплошной белизны и сверкания, в глазах у него потемнело.

Переведя дух, Матвей снова прильнул к стеклу, да так и застыл с полуоткрытым ртом, сразу увидев всю свою семью за столом.

Ближе всех к окну сидел отец — как он постарел! А этот большой русоголовый мальчик — неужели это его сын? Дочка! Ксеня! Смуглолицая, синеглазая — до чего похожа на мать! Родные вы мои!

И вдруг он увидел Фросю. Она шла к столу, неся сверкающий никелированный самовар. Вот она поставила его на поднос, выпрямилась и наполовину окунулась в золотистый сумрак абажура.