От всего сердца

Матвей остался один. Он шел за плугом, с непривычки сбиваясь с шага, вдыхая сладковатый, нагретый солнцем запах поднятой земли, ложа пласт за пластом. Не стихая, шуршала отваливаемая лемехом земля.

Скоро спина у него погорячела, ломило от сухого зноя и света глаза, горели ладони.

Изредка Матвей выпрямлялся, из-под ладони поглядывал на идущих поодаль пахарей, на рокочущие тракторы, цветные косынки женщин. Отыскал среди них Фросин платок и улыбнулся.

Он шел, как в полусне, щурясь от яркого, затопившего землю света. Приятно ныли натруженные руки, опаленные солнцем плечи опахивал ветерок, будто кто-то гладил прохладными ладонями.

Небо было чистое, лишь у дымного горизонта выметывались сиреневые стога облаков, ветер косматил их верхушки, разбрасывая, как скошенную трапу, по краю небесной луговины.

В полдень Фрося привела к Матвею упиравшегося, как молодой медвежонок, Микешу.

— Вот, полюбуйся! — Фрося говорила строго, но глаза ее смеялись.

— Это ты откуда взялся? — делая удивленные глаза, спросил Матвей.

— А чего они, тять, меня одного оставили!..

— Ну, и ты сбежал?

— Нет, я шагом…

Матвей и Фрося рассмеялись.

— Ах ты, мужичок-пудовичок, какой непослухмянный!

— Чистый разведчик! — Матвей схватил сына на руки, подбросил, и Микеша, поняв, что ему все прощено, барахтался и визжал в отцовых руках.

Запыхавшись, Матвей опустился на траву, глядя на Фросю дремотными, тающими от небесного блеска глазами.

— Вот я тебе кваску принесла, попей, — сказала она.

Он принял из ее рук березовый туесочек, открыл замокшую деревянную крышку, и в нос ему ударил кисло-бражный аромат. Матвей пил, запрокинув голову; золотистые, точно смола, капли сбегали с его подбородка и падали на загорелую грудь.

— Ух! Услада одна! — Матвей отдышался, отдал туесок Фросе. — Спасибо! Сама охлади душу, я тебе оставил.

Она благодарно взглянула на него и припала к туеску. Приспущенный на лоб платок бросал на ее лицо слабую тень, влажно поблескивали светло-карие ее глаза. Потом Фрося присела рядом с Матвеем на мягкую, пряно пахнущую землю, достала из сумки белый калач и разделила его на три части: одну — Микеше, другую — Матвею и третью — себе. Микеша слизал белые крошки с ее горячей ладони.

— Теперь мы с тобой пойдем, слышь? — сказала она. — Отцу мешать не будем…

— Я не пойду! — Микеша решительно мотнул головой. — Я тебе, тять, помогать буду. Ладно?

Фрося оглянулась на Матвея, и он кивнул ей:

— Пускай остается!

— Есть ведь скоро запросит, а обед на стану не скоро!

— Не запрошу, мама! Я вон буду грачей пугать!

— Ничего, не пропадет с голоду, — сказал Матвей и усмехнулся. — В крайнем случае попасется, раздолье тут широкое…

— Во-во, мам! Я попасусь!

Фрося взяла туесок и поднялась.

— Как там у себя кончишь, иди домой. А мы с ним вдвоем явимся…

Она пересекла поляну, но задержалась в тени молодей березки, одетой молодой, нежной зеленью.

— А ты скоро, Матвей?

— Скоро, скоро!.. А что? Боишься соскучиться?

— Ага! — она засмеялась и пошла.

Матвей шагнул к полосе.

Под вечер, посадив на плечи Микешу, он отправился в деревню.

Хрустело под сапогами прошлогоднее жнивье, затихал вдали рокот тракторов, чистые девичьи голоса подняли над лугами раздольную, тягучую песню.

Матвей зашагал колким костбищем, держа за ноги сына, сидящего на плечах, и улыбался.

От березовой рощицы двигался навстречу высокий человек, вымеривая саженным угольником землю и ставя вешки. Матвеи сразу узнал его и крикнул:

— Здоров, лейтенант!

— Матвей!

Кинув на землю неуклюжий деревянный угольник, Родион бросился к Русанову.

Матвей опустил Микешу и заключил Родиона в крепкие объятия. Странно как! Раньше будто бы и не очень дружили, а сейчас, после стольких лет разлуки и всего, что им пришлось пережить, они встретились, как родные.

— Давно? — спросил Родион.

— Да вчера вечером… А сегодня вот уж на пашню подался, не вытерпел! Чего это ты мастеришь? — Матвей кивнул на вбитые в землю колышки.

— Участок для своего звеня размеряю. — Родион оживился и вдруг пристально уставился на товарища: — Слушай, корешок, давай ко мне в звено, а?.. Мне как раз одного человека не хватает! Неужели мы, фронтовики, не сможем себя показать?!

— Это ты верно говоришь, нашего человека только разжечь — он себя покажет! — сказал Матвей и, помолчав немного, добавил с тихой раздумчивостью: — Я вот по железной дороге ехал и от самой границы примечал: народ с жадностью за дело берется…

— Истосковались по работе, — заметил Родион.