Отдайте мне ваших детей!

Большинство из круга Якубовича и Гертлера сдержанно отворачивались при его приближении. Другие были не такими принципиальными. Вскоре и председатель собрал вокруг себя небольшую группку из мелких канцеляристов и секретарей суда, ждавших, когда с его губ сорвется благосклонное слово, слово, которое впоследствии могло обернуться повышением в должности; возможно, дело было в конкуренции — Якубович, Варшавский, Гертлер и Райнгольд собрали вокруг себя гораздо более плотные группы, — но председатель в тот вечер щедро раздавал обещания и уверения.

— Смотрите-ка, господин Шульц! — воскликнул он, увидев доктора Арношта Шульца с дочерью у дальнего конца стола. — Это, господа…

 — пояснил он остаткам свиты, которая неутомимо и боязливо следовала за ним по пятам. (После инцидента с медалями никто не решался хоть на секунду упустить его из виду.)

— Это профессор Шульц— aus Prag, nicht wahr?! — единственный из моих врачей, который не побоялся высказать мне свое искреннее мнение. Вы человек просвещенный, да, господин Шульц?

Вера Шульц хорошо запомнила этот первый и последний раз, когда она стояла лицом к лицу с королем гетто, самопровозглашенным распорядителем судеб сотен тысяч местных и приезжих евреев. «Автомат, — записала она потом в своем дневнике, — человек, глядя на которого не скажешь, что он живой, чей энергичный аллюр, громкие речи и внезапные, на первый взгляд совершенно сумбурные, жесты словно приводит в движение какой-то скрытый в его теле механизм. Лицо мертвое, бледное, распухшее; голос резкий, как паровозный свисток».

Несколько долгих минут председатель стоит, держа руку Веры Шульц в своей, словно завладел драгоценным предметом, с которым не знает, что делать. Вера замечает капли пота, появившиеся под зачесанной назад седой гривой.

— Но как… — начинает он, замолкает и снова начинает (с искренним на первый взгляд изумлением): — Как же выработаете такими руками?

Видимо, в этот момент и решило проявить себя то, что потом описали как «желудочное недомогание».Во всяком случае, позже поразительно тактично сообщалось о достойном сожаления инциденте,который произошел сразу после начала Великолепного фуршета.

Впоследствии мнения о причине «инцидента» разделились. Или мясобойни гетто окончательно истощили свои и без того ограниченные ресурсы мясных продуктов и, чтобы произвести необходимое количество колбас, пустили в ход второсортное мясо, которое обычно зарывали уже при поступлении на станцию Радогощ. Или же обещанная Управлением гетто дополнительная партия gut gehacktes Fleischна деле оказалась испорченной кониной, какую всегда поставляли немцы и которая воняла на несколько миль, когда ее привозили — бледно-зеленую и разложившуюся до такой степени, что при разгрузке она почти стекала из вагонов в тележки. Но на этот раз ответственные за распределение мяса не решились доложить о второсортности товара из страха «испортить мероприятие» (как это потом сформулировали). И вот готовые колбасы доставили на фуршет — жирные, кислые и ломкие от соды и дрожжей под скользкими шкурками из кишок!

А может быть — и так думали большинство, — сало на этом фуршете вдруг подали в таком неожиданном количестве, что не выдержали даже изрядно промасленные потроха начальства; к тому же все приглашенные на фуршет понимали: событие такого уровня, вероятно, в истории гетто не повторится, так что надо наедаться сейчас, пока есть возможность и колбаса лежит, такая вкусная, розовая и всем довольная под блестящим светлым жирком! Уже около полуночи первые разодетые сановники, шатаясь, потянулись по направлению к внутреннему двору, где они, согнувшись, прислонялись к запачканным сажей кирпичным стенам и их рвало. Люди потерянно блуждали по фойе. Кто-то укрывался за большим фуршетным столом или за оставшимися стульями и столами; телохранителей Гертлера, заполнивших кухню и буфетную, безудержно рвало во все подряд — в ведра и лари, даже в кастрюли и сервировочные блюда с остатками колбасы, которую не успели съесть.