Отдайте мне ваших детей!

Красный дом располагался за улицей Мярки, на широкой рыночной площади, — двухэтажное строение из прочного красного кирпича, отсюда и название.

До оккупации здание из красного кирпича принадлежало капелланам, но когда создавалось гетто, немецкая уголовная полиция оценила потенциал здания, выкинула церковников и посадила туда собственных сотрудников. На верхнем этаже польские машинистки печатали донесения в центральный штаб Лицманштадта. В подвале устроили пыточные камеры.

В гетто евреи были вольны хотя бы мысленно бродить по разным кварталам. Каждый обитатель площади Балут мог с закрытыми глазами с легкостью найти любой переулок, любую улицу. Но о Красный дом и язык, и мысли спотыкались. Даже произнести название «Ройтес Хейцль»было как дотронуться до нарывающего зуба: в тот же миг все тело пронзала боль. Каждую ночь жители окрестных улиц, Бжезинской и Якуба, просыпались от криков истязуемых; и каждое утро — независимо от того, надо было забирать трупы или нет, — являлся с телегой господин Музык, представитель похоронного бюро.

В своем дневнике Шмуль Розенштайн рассказывает, что Румковский в день своего возвращения из Варшавы дважды встретился с немецкими властями.

Сначала — в Красном доме (там ему наконец оказали прием, которого он ждал по возвращении домой: восемнадцать человек, взятых Бибовым в заложники, с перекошенными от ужаса лицами прижались к тюремной решетке, крича, как они рады возвращению своего спасителя); потом — с самим Бибовым в его конторе на площади Балут.

На этом этапе начала вырисовываться несколько иная картина.

Оказалось, что в гетто никто не стрелял. Из-за ограждения бросили какой-то тупой тяжелый предмет, угодивший в трамвай, который как раз проходил мимо по «арийскому» коридору. Тот самый трамвай, который председатель увидел, когда вылез из машины. Прилетевший со стороны гетто камень разбил трамвайное окно, и осколки попали в стоявшего в проходе пассажира. На это можно было бы закрыть глаза, если бы случайно не оказалось, что пострадавший — Карл-Хайнц Крапп, служащий канцелярии главы города Вернера Венцки, стопроцентный ариец.

Крипо сочла, что имело место покушение, и потребовала арестовать пятьдесят человек, бывших свидетелями происшествия; восемнадцать из них привезли в Красный дом, в помещения для допросов. С семи часов следующего утра их собирались расстреливать по одному в час, если к этому времени преступник, бросивший камень, не сдастся.

— Если вы намерены решить это дело, начинайте сейчас же, — посоветовал Бибов Румковскому.

Румковский приказал Давиду Гертлеру обыскать все кварталы по правой стороне Згерской. Люди Гертлера подошли к делу по-научному. Чтобы попасть в трамвайное окно под таким углом, камень должен был прилететь с довольно большой высоты — этажа с третьего-четвертого. Это исключало все жилые дома на Згерской, кроме трех.

Люди Гертлера побежали вверх по шатким, грозящим обвалиться лестницам, выламывая запертые двери и врываясь в забаррикадированные квартиры.

Около половины восьмого Гертлер лично доложил, что преступник окружен. Злоумышленник находился на верхнем этаже дома номер 87 по Згерской. Очевидно, в квартире были и дети: когда полиция ломала дверь, из квартиры явственно донесся детский крик.

— Продолжать ломать? — спросил Гертлер.

— Ничего не делайте, — ответил председатель. — Я уже еду.

Дом номер 87 по Згерской был самым ветхим из тех, что выходили на перпендикулярную Згерской Фисацкую улицу. Четыре ряда окон на фасаде походили на четыре ряда пещер в скале. Ни единого целого стекла. К тому же почти во всех окнах не хватало рам; единственной защитой от дождя и холода служили бумага или натянутые грязные простыни.

Полиция уже оцепила здание, и председатель со свитой торопливо поднялся на четвертый этаж. Возле печки сгорбились двое мужчин, сидевших на чем-то вроде перевернутого эмалированного корыта; возле них стояла женщина, вытиравшая руки о грязный передник. Гертлер направился прямиком к какой-то кладовке или чулану в глубине квартиры и загрохотал в дверь кулаком.

— Уходите, оставьте нас в покое, — раздался из-за двери приглушенный голос.

(Грубый мужской голос.)

Председатель пробрался к двери и внушительно произнес:

— Это я. Румковский.

С той стороны двери стало тихо. Как будто зашептались, кто-то кого-то толкнул. В кладовке явно было несколько человек.

Румковский:

— Мы требуем, чтобы виновный в случившемся вышел. Иначе погибнут восемнадцать невиновных евреев.

Снова тишина. Потом послышался голос. Очень тоненький и слабый:

— Вы правда господин презес?

Ребенок. Люди из команды Гертлера обменялись понимающими взглядами. Председатель откашлялся и сказал, стараясь, чтобы его голос звучал как можно строже и внушительнее:

— Как тебя зовут?

— Моше Камерштайн.

— Это ты бросил камень, Моше?

— Я не хотел, чтобы он в кого-нибудь попал.

— Зачем ты бросил камень, Моше?

— Я бросаю камни в крыс. А тут не получилось.

— С крысой или с камнем?