Отель «Нью-Гэмпшир»

Арбайтер — в черном смокинге, специально для Оперы, — был чуть выше меня и немного тяжелее; я крепко уперся ему подбородком между лопатками и обхватил под грудью, прижав его руки к бокам. Он выстрелил, в пол. Я боялся, что он может прострелить мне ногу, но вот поднять пистолет выше он уже не смог бы. Лилли была теперь вне досягаемости Арбайтера. Он еще два раза выстрелил в пол. Я держал его так крепко, что он даже не мог попасть в мою ногу, которая стояла как раз за его ногой. Следующим выстрелом он прострелил собственную ногу и начал кричать. Он выронил пистолет. Я слышал, как пистолет ударился об пол, и видел, как Лилли его подобрала, но я не обращал особого внимания на пистолет. Я сосредоточился на давлении. Для того, кто прострелил себе ногу, Арбайтер заткнулся довольно быстро. Позже Фрэнк говорил, что Арбайтер заткнулся, потому что не мог дышать. На крики Арбайтера я тоже не очень-то обращал внимание. Я сосредоточился на давлении. Представил себе самую большую штангу в мире. Не знаю, что именно я делал с этой штангой: выжимал ее, толкал или просто поднимал на грудь. Это не играло роли; я просто сконцентрировался на ее весе. Сконцентрировался по-настоящему. Я заставил свои руки поверить в себя. Если бы я так обнял Иоланту, она бы переломилась пополам. Если бы я так обнял Визгунью Анни, она бы умолкла. Когда-то я мечтал вот так же крепко сжимать Фрэнни. Я начал заниматься подъемом тяжестей с того момента, как ее изнасиловали, с того момента, как Айова Боб показал мне, что такое штанга; сжимая Арбайтера в объятиях, я был самым сильным человеком в мире.

— Отзывчивая бомба! — доносились до меня отцовские крики. Я знал, что ему больно. — Господи Исусе! Вы можете в это поверить? Долбаная отзывчивая бомба!

Я сразу поняла, скажет позже Фрэнни, что отец ослеп. И не в том дело, что он стоял так близко от места взрыва, и не в том, что в лицо ему полетели осколки стекла от вращающихся дверей, и не во всей той крови в его глазах, которую Фрэнни увидела, когда худо-бедно обтерла его лицо, — это было еще не все…

— Я почему-то знала, — сказала она. — В смысле, еще до того, как увидела его глаза. Я всегда знала, что он такой же слепой, как Фрейд, или станет таким. Я знала, что он ослепнет, — скажет Фрэнни.

— Auf Wiedersehen, Фрейд! — плакал отец.

Я услышал, как Лилли сказала:

— Сиди спокойно, пап!

— Да, сиди спокойно! — повторит Фрэнни.

Фрэнк побежал по Крюгерштрассе к Кернтнерштрассе и завернул за угол к Опере. Ему надо было, конечно, посмотреть, ответила ли отзывчивая бомба, но Фрейд, пусть и слепой, четко представлял себе, что отель «Нью-Гэмпшир» стоит далековато от Оперы и, если машина взорвется там, большая бомба не отзовется. А Швангер, должно быть, все ходила вокруг театра. Или, может, решила остаться и посмотреть конец оперы; может, это была одна из ее любимых. Может, она хотела быть там, когда опустится занавес, когда все выйдут на поклоны над невзорвавшейся бомбой.

Потом Фрэнк скажет, что, выбегая из отеля «Нью-Гэмпшир» посмотреть, в безопасности ли Опера, он заметил, что Арбайтер был ярко-красного цвета, пальцы его все еще шевелились или, может быть, скрючивались и он, казалось, дрыгал ногами. Лилли скажет мне потом, что, пока Фрэнк бегал, Арбайтер стал из ярко-красного синим.

— Сине-стального цвета, — добавляла Лилли, писательница. — Как океан в пасмурный день.

Но Фрэнни сказала, что к тому времени, когда Фрэнк вернулся обратно, Арбайтер уже не двигался и был мертвенно-бледным, цвет сошел с его лица.

— Он был перламутрового цвета, — добавляла Лилли.

Он был мертв. Я его задушил.

— Можешь его отпустить, — наконец была вынуждена сказать мне Фрэнни. — Все хорошо, все будет хорошо, — прошептала она мне, зная, что я люблю шепот.

Она поцеловала меня в лицо, и тогда я выпустил Арбайтера.

С тех пор я стал совсем иначе относиться к тяжелой атлетике. Я все еще занимаюсь штангой, но без фанатизма; не люблю себя заставлять. Чуть-чуть повыжимаю небольшой вес — и уже чувствую себя хорошо; я не люблю перенапрягаться, больше не люблю.

Власти сказали нам, что «отзывчивая бомба» Шраубеншлюсселя могла бы и взорваться, находись машина чуть-чуть поближе. Еще власти утверждали, что любой взрыв поблизости мог заставить «отзывчивую бомбу» сработать в любой момент, — похоже, Шраубеншлюссель не был таким уж аккуратистом, каким себе казался. Уйма всяких нелепиц была написана о том, что́ радикалы задумывали. Невероятное количество чуши было сказано о «заявлении», которое они пытались сделать. Но о Фрейде говорилось недостаточно. Мимоходом упоминали о его слепоте и его роли в событиях. Но ни слова — о лете 1939 года, о Штате Мэн и об «Арбутноте-что-на-море», о мечтах или о другом Фрейде. И о том, что он мог бы сказать по этому поводу. Вместо этого — куча идиотской болтовни о политике, которая за всем этим стояла.

— Политика — это всегда идиотизм! — сказал бы Айова Боб.