Отец

А Никола посмотрел на меня печально и снова, как будто испытующе, проговорил медленно и осторожно:

— Фотографию вот… на доску… где самолучшие.

— Ну да, — обрадовался я, — фотографию… Я сам слышал.

— А чего мне здеся?

— Конечно, — вслед за ним рассудил и я. — Чего тут?

— Рус, сдавайся! — дурным голосом закричали рядом.

Мы с Николой повернули головы.

Держа лезвие у пояса и направив на нас топорище, со зверской рожей шагал к нам Нехорошев Юрка.

— Когда ты уже перебесисся? — осудил Никола. — Сдавайся ему… А по соплям?

— Вот тебя схороним, перебесюсь, — пообещал Юрка.

Я спросил:

— Зуб так и не нашел?

Юрка мотнул головой.

— Жалко. Шестьдесят, ты говорил?

— Да ну, ты придумал! — заорал Юрка. — Копейка ровно! Расплющил — и носи на здоровье! Хочешь, я тебе сделаю?

— Да ну, зачем?

Юрка присел тоже и другим, совершенно нормальным голосом грустно сказал:

— Вообще-то зачем она тебе, фикса? Никто не заставляет.

— А тебя кто заставляет?

— Ну ты, кентяра! — снова заблажил Юрка. — Много будешь знать, пала, скоро подохнешь…

— А я вот совсем и не потому, что деньги большие, — негромко проговорил Никола, глядя на меня снова почему-то очень печально. — Не потому…

Сидел он, склонив голову набок, тихонечко как-то сидел, как будто к самому себе прислушиваясь. Кепка висела у него на колене; и странно было над смуглым его от загара лицом, над лоснящимся, широким по-утиному и чуть приплюснутым носом, над коричневыми морщинами на лбу, странно было видеть бледную синеватую лысину с прилипшими к ней полуседыми волосами.

— Не потому, что деньги, — повторил Никола. — Ну что деньги? Что?.. Есть у меня дома сберкнижка? Есть. И кассирка знакомая: когда выпивший, ни за что не выдаст… «Это, — говорит, — трудовой вклад, Николай Федотыч!..» Бог с ними, с деньгами! А вот чего-то вот такого хочется. — Никола сунул руку за пазуху, погладил под рубахой. — Крутит тута и крутит… Чего вот человеку надо, а? Эх, знать ба!..

Мы с Юркой промолчали.

— Ну, придумать там чего, когда ума нема, — рази придумаешь? — продолжал Никола расстроенно. — Афиметры там — трофиметры… Пускай их придумывает Борода, раз он такой ехидный! А вот хотелося мне…

Никола наклонился поближе и другим тоном негромко сказал:

— Я б тебя тогда попросил, тебя, понял? Я все уже придумал, что ба мы сделали… Вот приехал ба шеф и утром ба вышел на профиль. Перед этим в столовую ко мне зашли. Тут ба ты и сказал: «А вы не знаете, Андрей Феофаныч, Николай-то наш Федотыч — вон!.. Думали, мол, ему пятак в базарный день цена, а он диверсанта, можно сказать, голыми руками». — «Да ну? — скажет шеф. — Не знал!..» И головой — вот так…

Никола ткнул подбородок в грудь, с любопытством глядя на меня исподлобья, понес к глазам указательный палец, словно хотел поправить несуществующие очки, — на один миг, как это бывает, он вдруг стал очень похож на шефа.

— А тут я сам! — сказал, снова меняя тон, заморгал вдруг обиженно, потом, словно справляясь с самим собой, закусил губы, и на лице его появились горькие складки. — «Не знаете? — спрошу. — А как будто вы хоть что про меня знаете! Варил ба борщ, право дело, да и ладно! А знаете, — сказал ба, — где я вот эту ногу?.. Никто не хотел идти, тот не глядит, отвернулся, у того — дети, у третьего — еще что… А я шаг вперед. Политрук говорит: «Да у тебя ведь, Смирнов, кажется, двое?» Я: «Так точно, двое: одному три должно быть, другому пять лет, тридцать километров отсюда».

Он снова закусил губы, и лицо у него стало растерянное.

— Ты веришь, тридцать километров осталось, а вот не чувствовал, ты веришь, что их никого уже в живых нету, — ни их, ни жинки…

Как будто в бутылку дунули или в патрон, громко закричала в ближних кустах кукушка: «Фу-гу!.. Фу-гу!..»

— Спросить, сколько еще проживу? — проговорил Никола, улыбаясь почему-то виновато. — Мало скажет — еще обидисся. А хотя, чего обижатца?.. Борщ варить да самогонку гнать — вот делов!.. Или спросить?.. Спросить, может?.. Не-а, не спрошу, ну ее к богу!

Над лесом, синью уходящим к горизонту, над белыми облаками очень глухо и как будто сердито пророкотал гром…

ПУСТОСМЕХИ

Мы подходим к дому, а мама стоит у калитки, плачет…

Увидала нас, глянула сперва как-то странно, как будто на незнакомых глянула, а потом глаза у нее потеплели, будто теперь признала, — бросилась нам навстречу, всплеснула руками. Обнимает Ленку, всхлипывает, говоря что-то такое совсем непонятное, и в голосе ее мешаются и осуждение, и тревога, и радость:

— Значит, моя детка, постриглась? И волосы покрасила? Ну и хорошо! А я-то, дура!.. На порог ее теперь не пущу! Ах она, чертовка, ноги ее в нашем доме больше не будет!.. А тебе идет, правда… И кофточка эта идет… Не поправилась, моя детка, и не похудела, А она? От чертовка!

Я уже поставил чемодан, снял рюкзак, руками двигаю, выгибаюсь, чтобы размять затекшие плечи — автобусная остановка, считай, о край станицы, а дом наш — уже за центром, — а мама все никак успокоиться не может.

— Да что такое, — спрашиваю, — ма?..

Только теперь она ко мне и оборачивается — может, это Ленка ей родная, а я — зять?..