Отец Горио

— Не было ли там на крышке двух горлинок? — спросил Эжен.

— Вот именно.

— А ведь он очень дорожил своим прибором, он плакал, когда плющил блюдо и чашку. Случайно я это видел, — сказал Эжен.

— Они ему были дороже жизни, — ответила Воке.

— Видите, какая страсть в нашем чудаке! — воскликнул Вотрен. — Эта женщина знает, как его раззадорить.

Студент поднялся к себе наверх. Вотрен ушел из дому. Через несколько минут г-жа Кутюр и Викторина сели в фиакр, за которым посылали Сильвию. Пуаре предложил руку мадмуазель Мишоно, и они вдвоем отправились в Ботанический сад — провести там два часа лучшего времени дня.

— Ну вот, они вроде как и женаты, — сказала толстуха Сильвия. — Сегодня первый раз выходят вместе. Оба до того сухи, что, стукнись они друг об дружку, так брызнут искры, будто от огнива.

— Тогда прощай шаль мадмуазель Мишоно: загорится, словно трут, — смеясь заметила г-жа Воке.

Вернувшись в четыре часа дня, папаша Горио увидел при свете коптивших ламп Викторину с красными от слез глазами. Г-жа Воке слушала рассказ о неудачной утренней поездке к г-ну Тайферу. Досадуя на настойчивость дочери и этой старой женщины, Тайфер решил принять их, чтобы объясниться.

— Представьте себе, дорогая моя, — жаловалась г-жа Кутюр вдове Воке, он даже не предложил Викторине сесть, и она все время стояла. Мне же он сказал без раздраженья, совершенно холодно, чтобы мы не трудились ходить к нему и что мадмуазель, — он так и не назвал ее дочерью, — уронила себя в его мнении, беспокоя его так назойливо (один-то раз в год, чудовище!); что, мол, Викторине не на что притязать, так как ее мать вышла замуж, не имея состояния; словом, наговорил самых жестоких вещей, отчего бедная девочка залилась горючими слезами. Она бросилась к ногам отца и мужественно заявила, что была так настойчива лишь ради матери и безропотно подчинится его воле, но умоляет его прочесть завещание покойницы; достала письмо и подала ему, говоря самые трогательные, чудесные слова; даже не знаю, откуда они у нее брались, видно их подсказал ей сам бог: такое вдохновение нашло на бедного ребенка; я слушала ее и плакала, как дурочка. А знаете, как вел себя этот ужасный человек? Он стриг ногти, письмо же, омоченное слезами бедной госпожи Тайфер, швырнул на камин, сказав: «Хорошо!» Он хотел поднять дочь с пола, но Викторина хватала и целовала его руки, а он их вырывал. Разве это не злодейство? Тут вошел его дуралей-сын и даже не поздоровался с сестрой.

— Ведь это же чудовища! — воскликнул папаша Горио.

— Затем, — продолжала г-жа Кутюр, не обращая внимания на восклицание старика, — отец и сын распрощались с нами, ссылаясь на спешные дела. Вот вам и все наше посещение. По крайней мере он видел свою дочь. Не понимаю, как он может отрекаться от нее, ведь они похожи друг на друга, как две капли воды.

Жильцы и нахлебники со стороны, прибывая друг за другом, обменивались приветствиями и всяким вздором, который в известных слоях парижского общества часто сходит за веселое остроумие, — его основой является какая-нибудь нелепость, а вся соль — в произношении и жесте. Этот жаргон непрестанно меняется. Шутка, порождающая его, не живет и месяца. Политическое событие, уголовный процесс, уличная песенка, выходки актеров все служит пищей для подобной игры ума, состоящей в том, что собеседники, подхватив на лету какую-нибудь мысль или словцо, перекидывают их друг другу, как волан. После недавнего изобретения диорамы, достигшей более высокой степени оптической иллюзии, чем панорама, в некоторых живописных мастерских привилась нелепая манера добавлять к словам окончание «рама», и эту манеру, как некий плодоносный черешок, привил к «Дому Воке» один из завсегдатаев, юный художник.

— Ну, господин Пуаре, — сказал музейный чиновник, — как ваше здоровьерама? — И, не дожидаясь ответа, обратился к г-же Кутюр и Викторине: — Милые дамы, у вас горе?

— А будем мы обедать? Мой желудок ушел usque ad talones,[28] — воскликнул студент-медик Орас Бьяншон, друг Растиньяка.

— Какая сегодня студерама! — заметил Вотрен. — Ну-ка, подвиньтесь, папаша Горио. Какого черта! Вы своей ногой заслонили все устье печки.

— Достославный господин Вотрен, — сказал Бьяншон, — а почему вы говорите «студерама»? Это неправильно, надо — «стужерама».

— Нет, — возразил музейный чиновник, — надо — «студерама», — ведь говорится: «студень».

— Ха! Ха!

— А вот и его превосходительство маркиз де Растиньяк, доктор кривдоведения! — Воскликнул Бьяншон, хватая Эжена за шею и сжимая ее, как будто собирался задушить его. — Эй вы, ко мне, на помощь!

Мадмуазель Мишоно вошла тихонько, молча поклонилась, молча села рядом с тремя женщинами.

— Меня всегда пробирает дрожь от этой старой летучей мыши, — шепнул Бьяншон Вотрену. — Я изучаю систему Галля[29] и нахожу у Мишоно шишки Иуды.

— А вы были с ним знакомы? — спросил Вотрен.

— Кто же с ним не встречался! — ответил Бьяншон. — Честное слово, эта белесая старая дева производит впечатление одного из тех длинных червей, которые в конце концов съедают целую балку.