Отец и сын, или Мир без границ

Языковый тест был по-настоящему труден, но трудность, как на всех тестах, в которых надо выбрать правильный ответ из нескольких предложенных вариантов, была механической: требовалась не пресловутая способность мыслить, а именно знание. Я уже рассказывал, что наши молодые современники в англоязычном мире не в состоянии читать классику на родном языке: на словаре комиксов и сериалов далеко не уедешь. За последнюю тысячу лет английский язык впитал бесчисленное количество французских и латинских слов. Многие из них вошли в повседневный обиход, но очень многие так и сохранили свой книжный характер. Их любили писатели восемнадцатого и девятнадцатого века, а сейчас их употребление иногда отдает снобизмом. На них можно срезать кого угодно, но именно на них почему-то основан тест.

Женя со своей романской основой мог бы догадаться о значении многих раритетов, но тест был построен так хитро, что сделать точный выбор не всегда мог и он. К тому же французское слово, попавшее в английский язык, иногда успевало в самом французском выйти из употребления или изменить свое значение. На экзамен по тригонометрии можно кое-как натаскать. Но словарь наизусть не выучишь: его знание есть продукт культуры.

Если русскоязычный школьник не знает разницы между абонентом и абонементом и никогда не слыхал ни об абрисе, ни об абреке, то как предугадать, что эти-то слова и попадутся? Хорошо, если на курсах по подготовке прошли именно букву А. А ведь дальше есть зане и поелику, проектор

и прожектёр. И хорошо бы не запутаться между годичный, ежегодный

и годовалый. Кроме всего прочего, приемные комиссии учитывают место, которое абитуриент занимал в своем классе. Тех, кто не попал хотя бы в первые 25 %, хорошие университеты стараются не брать, но здесь играют роль привходящие факторы: семейная история, расовая принадлежность, пол и прочее. Всем известно, что верхняя группа в частной школе – это совсем не то же, что в государственной, но официально 25 = 25. Мы знаем детей, которые в старших классах специально бросили частную школу, чтобы оказаться в верхней группе. Само собой разумеется, что дети великих людей и тех, кто дает гигантские суммы тому или иному университету, вне конкуренции.

С двадцатью пятью процентами Жене не повезло. Он попал в них, но не в верхнюю часть. В расчет принимаются показатели последних трех лет. Год до Испании не принес Жене большого успеха и вовсе не учитывался. Хотя в последнем классе отметки были великолепные, их сложили с предыдущими и вывели среднее. Документы – великое дело, но надо было прийти к соглашению, куда их подавать. Долгие месяцы говорили мы с Женей о будущей специальности.

Университет навсегда отвратил меня от американской аспирантуры по гуманитарным специальностям, причем лингвистика отметалась с порога: ее современное состояние наполняло меня тоской и ужасом. О русистике речь тоже не шла; Россия была дальше Луны и вызывала только отторжение. Кафедры романских языков занимаются в Америке в основном литературой, то есть явно не тем, что интересовало Женю, да и были они все свирепо политизированы с уклоном в духе Жениной мадридской семьи. Такими и остались. Само собой разумеется, что технические науки даже не упоминались.

Многие школы, в том числе и «привилегированные», выпускали неучей; однако и гуманитарные факультеты чаще были на невысоком уровне, даже если какие-то курсы читались серьезными специалистами. По сути дела, гуманитарное образование в Америке начинается с аспирантуры, причем сразу выясняется, что народ там к научной деятельности не подготовлен. Бешеное наверстывание упущенных двадцати лет до добра не доводит, так как нельзя снова стать ребенком, восстановить чуткость восприятия, присущую ранней молодости, и найти время, чтобы прочесть и перечитать десятки, сотни тысяч страниц. За пять или шесть лет надо прослушать массу курсов, написать на отметку множество исследовательских работ и диссертацию и постараться что-то напечатать. Примерно к тридцати годам бывшие юноши и особенно девушки выходят «в люди», утратив иллюзии, впав в депрессию, иногда успев развестись или обозлившись, что лучшие годы позади, а нет ни семьи, ни хлебного дела в руках.

Академический рынок для гуманитариев и тогда был из рук вон плохим, но лучше, чем ныне. Худо-бедно самые удачливые работу находили, то есть получали где-нибудь (редко в серьезном колледже или университете) первую «профессорскую» должность. Если дела шли хорошо, счастливцу через три года продлевали договор на столько же, и те, кто успевал выпустить книгу (почти непременно книгу), оставались на своем месте постоянно. К тридцати пяти годам можно было вздохнуть. Жене как раз исполнилось восемнадцать. Аспирантура не манила его, и мы постоянно возвращались к вопросу: не юридическая ли карьера? Мысль о ней была Жене не противна. Манили статус и большие деньги. То, что американский адвокат – раб, занятый по четырнадцать часов в день, мы узнали много лет спустя.