Отец мой шахтер (сборник)

Глаза ее были закрыты, а Шуркины, наоборот, широко открыты. В стеклах его очков отражался огонь костра. Оттуда доносилась дружная и озорная песня:

– А когда помрешь ты, милый мой дедочек?Ой, когда помрешь ты, сизый голубочек?– Во середу, бабка, во середу, Любка,Во середу, ты моя сизая голубка.

– Не на-адо… – страстно шептала Эра.

– Хорошо, – охотно согласился Шурка и с усилием высвободился из объятия.

– На кого оставишь, милый мой дедочек?На кого оставишь, сизый голубочек?– На деверя, бабка, на деверя, Любка,На деверя, ты моя сизая голубка!

– Знаешь, я сейчас смотрю – и вижу их, – глядя на костер, сказал Шурка.

– Кого?

– Наших. Может быть, они вот так же сидели здесь у костра и пели… Может быть, даже эту самую песню.

Эра громко вздохнула, открыла глаза и выпрямилась. Во взгляде ее на Шурку была досада и даже раздражение.

– У тебя маниакально-депрессивное состояние, ты не находишь?

Шурка не обиделся, он, кажется, даже не услышал.

– Понимаешь, Эра, это какое-то недоразумение… Гигантское недоразумение. Трагическое недоразумение! Это должны знать все, а… не знает никто…

– Ты все это выдумал, Муромцев, выдумал! – закричала Эра.

– Выдумал?! – с ликованием в голосе спросил Шурка.

Озорная песня у костра вдруг сбилась и пропала, а вместо нее донесся строгий начальнический голос Ямина. Шурка и Эра прислушались.

Едем мы, друзья,В дальние края!Станем новоселамиИ ты, и я! –

громко запели у костра новую песню.

– Выдумал… – прошептал Шурка. – Эрка, скажи, ты умеешь хранить тайны?

– Конечно, – с готовностью ответила Эра.

– Дай слово, что не расскажешь никому… Даже под пыткой!

– Честное комсомольское! – Она смотрела в Шуркины глаза прямо и искренне.

Шурка вытащил из-под ковбойки завернутую в целлофан тетрадь.

– Это дневник. Его вел во время похода комиссар Григорий Брускин. – Шурка осторожно переворачивал ветхие странички. – Вот! Они здесь были! Именно здесь, в Мертвом городе. Видишь? «23 февр. 1923 года. Мертвый город. Сегодня самый счастливый день в моей жизни. Только не знаю, поймет ли меня Новиков…»

– А кто такой Новиков? – шепотом спросила Эра.

– Не знаю. Пока не знаю. Но он здесь часто упоминается. И еще – Наталья. Мне кажется, он ее любил.

– Новиков?

– Брускин. А может, и Новиков… А вот смотри: «Сталин – это Ленин в Индии». Что это значит? Я не понимаю! А вот даже рисунок.

Во всю страницу было нарисовано развевающееся красное знамя.

– «31 декабря 1925 года. Они нас не замечают. Теперь заметят».

Эра завороженно переворачивала страницы и остановилась еще на одном рисунке.

– А это что?

– Понятия не имею…

– А я знаю. Это женщина, – уверенно сказала Эра.

– Женщина?

– Да. Голая и к тому же беременная. На девятом месяце наверняка, видишь, живот какой большой? Ой, Шурка, как интересно! У меня мурашки по спине бегут. Давай покажем Олегу Януариевичу!

Шурка испуганно закрыл тетрадь.

– Ни в коем случае! Он узнает это вместе со всеми!

– С кем со всеми?

– Со всей нашей страной… Со всем народом… Со всем человечеством!

Песня у костра кончилась.

– Муромцев! – закричали оттуда. – Му! ром! цев!

Шурка посмотрел на Эру, взял ее за руку.

– Слушай, Эрка, ты можешь спрятать его у себя? Но чтобы никто-никто!

– Конечно, – искренне и уверенно ответила Эра…

Селение Карахтай под Ташкентом.

21 марта 1920 года

…Кавалеристы вольготно расселись и улеглись на зеленой траве под цветущими персиковыми деревьями. Курили, болтали, смеялись, смотрели в голубое небо. Под одним из деревьев расположилась Наталья. Ее ноги были укрыты красным знаменем с названием корпуса. Золотыми нитками она прибавляла к нему имя Ленина.

За накрытым кумачом столом сидел Брускин. Рядом стояли дед и внук Государевы, похожие друг на друга, благообразные. Дед держал в руках желтые пергаментные листы. Брускин улыбнулся ему и кивнул.

– «Се написах свое грешное хожение за три моря, – торжественно и протяжно, как на церковной службе, стал читать дед Государев. – Поидох от Спаса святаго златоверхаго и се его милостью, от государя своего от великаго князя Михаила Борисовича Тверьскаго и от владыки Генадья Тверьскаго и Бориса Захарьича и поидох вниз Волгою и приидох в Монастырь Колязин ко святеи Троицы живоначальной и к святым мученикам Борису и Глебу; и у игумена благословив у Макарья и у святыя братьи».

– Чего-то ты буровишь, Тимофеич, вроде по-нашему, а непонятно! – крикнул Новиков недовольно.

– Ты про Индию давай, не в церкви, слава богу, – поддержал Ивана комэск Колобков.

– Тише, товарищи, сейчас будет перевод, – объяснил Брускин.

И, заглядывая в лист, волнуясь, стал переводить Государев-внук…