Отец мой шахтер (сборник)

Павел Петрович хотел выпить, он уже поднял рюмку и выдохнул, как над столом пронесся слух, что деньги пропали. Люди смотрели возмущенно друг на дружку, хмурили брови, пожимали плечами, а кое-кто даже начал выворачивать карманы, показывая, что в них ничего нет. В глазах Павла Петровича возникла растерянность, но он поборол ее, мотнул головой и воскликнул с восхищением в голосе:

– Узнаю землячков!

– Узнаешь? – вскочил крестный.

– Узнаю!

– Раз узнаешь, тогда забирай! – И крестный вынул из-под тарелки и протянул купюру Павлу Петровичу.

– Шутка!

Все засмеялись. Все-таки крестный класс показал. Павел Петрович тоже смеялся, одновременно пряча стодолларовую в бумажник.

Он снова взял свою рюмку и выпил наконец.

Тетка Соня облегченно выдохнула. Она испугалась, что деньги пропали, дело-то в ее доме происходило. Повернулась к Коле и вдруг обнаружила, что его нет.

Она вошла в дом и позвала встревоженно:

– Сынок…

– Он в хлев пошел, я видела, – подсказала из кухни соседская девочка, вызвавшаяся помочь в этот день по хозяйству.

Тетка Соня удивилась про себя и заспешила в хлев. Открыв низкую дверь, она остановилась в проеме, замерла…

В пустом овечьем загончике, положив на серую солому маленький коврик, стоял на коленях Коля и молился. Это тетка Соня сразу поняла. Он громко шептал слова молитвы, которые сливались в одно таинственное: «лах-лах-лах». Время от времени он что-то сдавленно вскрикивал, вскидывался и распластывался туловищем по коврику. Скосив глаза, он увидел мать, глянул на нее коротко и вновь забормотал: «Лах-лах-лах».

Вот так…

И в тот же самый момент, когда это происходило и гулянка была в самом разгаре, случилось следующее. Даже не случилось, ничего не случилось, ничего не произошло, просто напротив дома Ивановых остановились красные «жигули». В них сидел мужчина лет примерно тридцати пяти, в кожаной куртке и черных очках. Он закурил и стал смотреть по сторонам. Смотрел внимательно и, кажется, выискивал кого-то взглядом, впрочем, определенно это утверждать нельзя – из‑за его очков. А вот то, что он нервничал, – это точно: стряхивая в окно автомобиля пепел, он сильно, слишком сильно ударял указательным пальцем по сигарете.

Он приехал в город вечером, когда смеркалось, спросил у пешехода, где гостиница, и, получив простое объяснение, быстро нашел ее. Райцентр К. был городишко гиблый. Пара заводов, с которых раньше кормился местный люд, теперь дышали на ладан, и нищета, сама себя не замечающая, была заметна стороннему взгляду даже на центральной улице, заставленной яркими, так называемыми коммерческими киосками. Здесь была и гостиница – обшарпанный, без вывески пятиэтажный пенал. На стеклах окон лежал слой пыли.

Мужчина снял черные очки. Он думал о чем-то напряженно или к чему-то готовился, щуря глаза и катая по скулам желваки.

Фойе гостиницы было пустым и сумрачным, но окошко администратора светилось. Там сидела пожилая напудренная и накрашенная женщина с башней на голове, по моде шестидесятых. Похоже, прическу она делала раз в неделю, сохраняя ее до обновления, и теперь башня съехала набок – был конец недели. Она пила деготный растворимый кофе из майонезной баночки и читала газету «СПИД-Инфо».

– У вас можно снять номер? – спросил он и улыбнулся. Он был высок, строен и одет довольно пижонски. Помимо кожаной куртки на нем были синие джинсы и ковбойские сапоги со скошенными каблуками.

– Хоть два, – охотно ответила женщина и, отхлебнув из баночки кофе, прибавила: – Паспорт.

– Понимаете, я сдал его для получения заграничного, а тут срочная поездка. – Он снова улыбнулся.

Улыбка его женщине не понравилась, но дело было, конечно, не в улыбке, а в порядке.

– Без паспорта нельзя, – сказала она без сожаления.

Мужчина сунул ладонь в задний карман джинсов, вытащил пятидесятитысячную и, сунув руку в окошко, положил перед женщиной. Она посмотрела на деньги, негромко кашлянула в кулак, взяла пустой бланк и ручку и протянула мужчине.

– Заполняйте.

Он на мгновение задумался и в графе «Ф. И. О.» написал: «Иванов Николай Григорьевич».

Утром следующего дня, когда не видимый в тумане пастух, яростно матерясь и хлопая кнутом, собирал деревенское стадо, Федька ходил за матерью по двору и однообразно, гнусаво басил:

– Мам, налей сто грамм… Ну мам, ну налей, а… Мам, налей…

Тетка Соня в телогрейке и старых разношенных валенках шла через двор к хлеву, и Федька, как привязанный, брел за нею, продолжая клянчить. Тетка Соня с трудом вывела корову во двор и потянула ее к распахнутым воротам.

– Мам, ну налей… Ну налей, мам…

Федька был в тех же трикотажных штанах и майке, босой, каким встретил он Колю, только теперь майка была разорвана на груди. Он сильно сутулился, брел, еле поднимая ноги, с трудом справляясь с накатывающим то и дело ознобом, медленно шевелил синими губами.

– Мам, ну налей… Помираю, мам…

Тетка Соня будто не слышала, тянула на дорогу корову, куда уже выплывало из тумана стадо.

С другой стороны, гремя пустыми молочными бидонами, подъехал на подводе крестный.

– Тпр-р, зараза, – остановил он мерина и соскочил с телеги.