Открытая книга. Части I и II

Два сотрудника Института рыбного хозяйства приехали накануне вместе с корреспондентом областной газеты. Комсомольцы выставили у дверей лаборатории пикет: желающих увидеть своими глазами «кто кого» оказалось слишком много. Фоторепортер, явившийся в последнюю минуту, показал мне снимок, который был сделан не знаю кем и когда, но на котором можно было различить стеклянный шкаф и в нем два ряда банок, ничем не отличавшихся друг от друга.

В присутствии всех этих уважаемых людей, которых не перечислила я и половины, дегустатор вскрыл банку с икрой Зимина, Уже по тому выражению, с которым, еще держа икру во рту, он скосил глаза на Зимина, я поняла, что тот проиграл и его «экстра» не выдержала испытания.

— Подалась.

Все смотрели на Зимина. Он криво усмехнулся.

— Девятый день, — разводя руками, сказал он. — Для подобной температуры это, господа, рекорд еще небывалый.

Он растерялся, иначе не назвал бы нас господами. Но он был прав: до сих пор максимальной нормой хранения считались восемь дней — и не при сорокаградусной жаре, а в обычной комнатной температуре.

Все заговорили разом, когда дегустатор произнес свое определение. Он подождал несколько минут, открыл одну из наших банок — и все замолчали.

Должно быть, он сам волновался, потому что, прежде чем взять пробу, едва не всунул в банку свой длинный морщинистый нос. Потом положил ложечку икры в рот и замер, закатив глаза под лоб и всей душой уйдя в свое дело. И все замерли: директор, крепко упершийся обеими руками о стол, Прасковья Ивановна, присутствовавшая на пробе, сотрудники рыбного института и даже фоторепортер, который крутился до сих пор по комнате, наставляя на всех свою «лейку».

— Качество сорта «экстра» полностью сохранилось, — с важностью сказал дегустатор.

Оно сохранилось, это качество, и на десятый, и на одиннадцатый, и на двенадцатый день. Когда мы вернулись в Москву, специальная комиссия Главэкспорта явилась в нашу лабораторию, и главный дегустатор, уже не сморщенный старичок, а прекрасно одетый, атлетического сложения красивый человек на двадцатый день попробовал нашу икру и нашел, что «качество сохранилось». Лишь на тридцать третий день при комнатной температуре промытая лизоцимом икра стала портиться, а на льду сохранялась полтора года.

Возвращение

Рубакин, встретивший нас на перроне, сказал, что Андрей условился поехать вместе с ним, но его вызвали по срочному делу. Он просил, чтобы я не беспокоилась, если ему придется поздно вернуться домой.

— А где он? Что случилось?

— Честное слово, ничего не случилось, — торопливо и, как мне показалось, растерянно ответил Рубакин. — Ну, как съездили? Похудели-то как! Кожа да кости!

— Петр Николаевич, что случилось?

— Да ничего же, я вам говорю! Дома у вас все в порядке, я вчера заходил. Павлик здоров, читает букву «А» и сердится, что мама Таня так долго не едет.

— Куда вызвали Андрея?

— Вот беспокойная душа! — разведя руками, сказал Рубакин. — По-видимому, авария на строительстве метро, — шепнул он, взяв меня под руку и идя рядом в шумной, двигавшейся к зданию вокзала толпе. — Его еще вчера вызвали. Он не ночевал дома.

— Вот что! Вы бы так и сказали!

Кроме лабораторного оборудования, мы везли с собой два пуда икры — нашей, зиминской и нейтральной. Рубакин с шофером институтской машины пошел получать наш багаж, Лена зачем-то побежала за ними и через несколько минут вернулась взволнованная, я увидела это с первого взгляда.

— Знаешь, что он сказал? Нашу лабораторию переводят в Рыбтрест.

— Что такое?

— Первый этаж институтского здания отдают Горздраву, и Крамов ходатайствует о передаче лаборатории в Рыбтрест.

— Он с ума сошел?

— Кажется, готовится приказ наркома.

— Ну, нет! Этого не будет!

Лена с досадой махнула рукой.

— Ты не допустишь?

— Нет, не я.

— А кто же?

— Мы.

— Объясните, Петр Николаевич, что это значит? — спросила я, когда багаж был осторожно погружен на институтский пикап и мы налегке отправились к трамваю. — Неужели это правда, что нашу лабораторию…

— А, Елена вам уже доложила! Разумеется, правда!

— Но почему же в Рыбтрест? Мы занимались вопросом о саморазогревании торфа, — что же, если бы работа удалась, лабораторию перевели бы в Главторф? Мы выделили лизоцим из хрена — значит, в Плодоовощ или куда там еще? Что это за чепуха, в самом деле?

— Не кипятитесь, доктор. Скоро только блины пекут. Дело гораздо сложнее, чем вы думаете. Вас не переводят в Рыбтрест, а передают промышленности. Понятно?

— Нет.

— На последнем Ученом совете Крамов произнес длиннейшую речь о задачах нашего института. Он объявил, что его обвиняют в голом теоретизировании, в отрыве от практики. Так вот, с целью доказать, что все это клевета, он передает рыбной промышленности одну из лучших лабораторий своего института. Правда, он скорбит. Он делает это скрепя сердце. Но в то время, когда «Правда» в каждой передовой указывает, что наука должна всемерно помогать промышленности, он, профессор Крамов, не считает себя вправе остаться в стороне. Что с вами, Татьяна?

— Ничего особенного.

— Вы побледнели.

— Плохо спала… А вот и наш номер.