Открытие Индии (сборник)

Борька вообще остряк. Как раз через это остроумие его из Тель-Авивского университета Дружбы народов имени двух Бенов – Ладена и Гуриона – вышибли. Только называлось это отчего-то иначе. Атеистической пропагандой. Едва успели депортировать на родину (юридическую), как он в какой-то ультрацентристский марш протеста вляпался. Потом ещё чучело Нельсона Манделы на пороге дипмиссии Трансвааля сжигал, с портретом Эйнштейна на футболке открыто расхаживал… Всех его дурацких клоунад и не перечислишь. Ну, довыёживался, конечно. Да что я, собственно, распинаюсь? Сами, небось, понимаете – человек с фамилией Бабайкер в российской армии просто так не окажется. Пусть даже на должности писаря у начпрода.

– Типа того, что тебе-то самому положено? – прихожу я Альбертино на помощь. – Никак, кошерная была хрюшка?

– А то как же, – говорит он. – Прочти на банке, если грамотный. Мелким шрифтом справа снизу.

Справа. На круглой банке.

– В клинописи не силён, – отбиваюсь я как могу.

Вместо того чтобы продолжать давить меня интеллектом (так бы я ему и поддался, ага!) Борька вдруг делается серьёзным и орёт молодецким голосом в сторону двери:

– Эй, на тумбочке! Слондат! Сколько старому осталось?

Альбертино вздрагивает (значит, действительно дремал), приподнимает измятую морду и крутит пальцем у виска.

– Борис, ты не прав, – говорит он сердито и рушится обратно на раскладушку.

Дневальный, не страшась разбудить роту, гаркает: «Шестьдесят один!». Борька хитро мне подмигивает и с гневным рёвом: «Ты кого обдурить думаешь, хобот? На день раньше домой спровадить собрался?» – летит к двери, сильно топая. Бедняга дневальный, наверное, прощается с жизнью, но Борька остановлен моим окриком: «Рядовой Бабайкер, отставить тиранить молодых бойцов! Они – наша достойная смена» и возвращается к чаю с тушёнкой. Мы перемигиваемся вторично.

– Что ни говори, а жизнь армейская без ядрёной, забористой шутки пресна, – философствует Борька. – Да, между прочим, Боксёр… Ты таки наконец определился, чем судьбоносный Приказ отмечать будешь?

Ну вот, он меня и представил. Старший сержант Кобяков Валентин. Он же Боксёр. Прозвище это я заработал буквально в первый день службы. Задолго до присяги, в «карантине» ещё. Помню, выстроили нас перед баней, командуют: «Колющие, режущие предметы и курительные принадлежности сдать!» Сдаём. Дошла до меня очередь. Я перочинный ножичек в подставленную конфедератку бросил и стою. «А спички, сигареты?» – прапор спрашивает. «Боксёр», – отвечаю. «Ну-ну, – говорит прапор сухо. – Запомним». Запомнил, само собой. И другим передал. Полгода только и слышалось: «Взвод – перекур! Боксёр продолжает преодолевать полосу препятствий… Отрабатывать приёмы с оружием… Углублять траншею… Всем отбой, Боксёр – к турнику!» Н-да… Зато при выпуске из учебки все наши рядовыми остались, а мне две «сопли» на погоны кинули. Младший сержант, не хрен с горы! Теперь уже старший. Тем более не хрен.

– Ну? – подбадривает меня Борька. – Опять про то, что «по жизни ничего крепче шампанского…» песню заведёшь?

– Зачем повторяться? – говорю. – Вы же в курсе. Но с другой стороны – альтернативы-то всё равно нет. У твоего начпрода один спирт на складе, в лабазе вообще кроме «Шустовского» ничего не бывает. И тот офицерьё сносит быстрей, чем я митральезу разбираю. А девять градусов алкоголя для меня, старовера без балды, верхний еле-еле допустимый предел. Хоть расстреливайте.

– Как нет альтернативы? А кумыс? – подсказывает Альбертино. (Вот и заступайся за него.) – Зашлём гонца к кайсакам, повод сообщим. Небось, поделятся живительной влагой. Они аксакалов знаешь, как уважают!

– Или брагульку, которая у меня к тому времени в аккурат созреет, водичкой из-под крана разбавим, «Шипром» спрыснем для букета, вот и будет тебе уиски с хлоровой заветной крепости, – торопится сострить Борька.

– Эх, – говорю, – парни. Да я ведь и сам чего только не передумал. Знаю, что Приказ дембельский отметить – святое. И всё одно суррогатами травиться не хочу. И слово своё о девяти градусах сдержу. Шампань типа брют – это да. Остальное – нет.

– Где мы тебе шампанского возьмём, горе ты наше? – стонут друзья в голос.