Открывая новые горизонты. Споры у истоков русcкого кино. Жизнь и творчество Марка Алданова

Вставная глава в романе повествует о Берлинском конгрессе 1878 года. «Высокие договаривающиеся стороны» собирались добиться привилегий для своих стран и заложить основы прочного мира на европейском континенте, на деле их решения оказались миной замедленного действия, которая позже привела к первой мировой войне. Наивные чванливые аристократы взялись изменить «по справедливости» географическую карту, но создали опасный порядок вещей, намного худший, чем был до конгресса. К финалу повествования ритм убыстряется, развлекательность отходит на задний план, среди действующих лиц появляются кумиры будущего жестокого века, старик Маркс и подросток Ульянов.

В «Истоках» Алданова слились две традиции литературы, русская с ее «проклятыми вопросами», стремлением найти высшие нравственные ценности, логику истории, смысл бытия, и западноевропейская, которая ценит в книге прежде всего умелое построение сюжета, точность психологических характеристик, изящество слога. Ощущения трагического при чтении не возникает: романист смотрит на жизнь глазами историка, постоянно помня, что гибель великой империи или смерть выдающегося человека – лишь частный случай, окончание очередного акта пьесы под названием «история», а не действия в целом – оно продолжается, покуда существует человеческий род. Через десятилетия или века события удивительным образом вновь напоминают давно прошедшие, но узор каждый раз повторяется не буквально, складывается в чем-то по-новому – как в калейдоскопе, и остается только следить за переливами меняющегося узора.

В литературу роман «Истоки» входил своеобразно. Сначала в англоязычном варианте, сокращенном, – критики его хвалили, но продавался роман плохо, и Алданов это комментировал в письме Андрею Седых: «Кого в Америке могут интересовать народовольцы, Александр II и даже западноевропейские знаменитости 70-х годов!»²⁶³

В 1943–1946 годах фрагменты из романа публиковал «Новый Журнал», в 1950-м в Париже наконец вышло отдельное издание на русском языке, в двух томах, но и оно расходилось неважно. «Откуда было взяться в эмиграции безумцам, способным заплатить по 1500 франков за книгу?» – вопрошал Алданов Тэффи. Через сорок лет после первого издания роман был напечатан в Москве, вышел подряд тремя изданиями в начале 90-х годов почти двухмиллионным сумасшедшим тиражом. Пришелся, что называется, ко времени: начиналось переосмысление главных событий русской истории после десятилетий цензурного гнета, в стране был большой интерес к запретным прежде именам, а тяга к чтению в народе еще не умерла.

Получив двухтомник с дарственной запиской от автора – «Все же наименее плохая, по-моему, из всех моих книг», 26 февраля 1950 года И.А. Бунин тут же начал читать и, еще не закончив, делится с Алдановым первыми впечатлениями: «Нынче читал о подкопе, о Михайлове, Перовской с этим страшным припевом насчет турка – и всплескивал руками: ей-Богу, все это сделало бы честь Толстому!» Б.К. Зайцев писал менее эмоционально, но по сути повторял Бунина: «Роман Ваш отличный и прочно останется в литературе нашей»²⁶⁴

.

Роман стал и отправной точкой любопытного обмена мнениями о путях русского исторического романа. В.А. Маклаков, прочитав журнальную публикацию, отправил Алданову письмо в Нью-Йорк: лучше бы исторических деятелей в произведения художественной прозы не включать, они либо «канонические образы» из учебников и неинтересны, либо «произвол романиста», наподобие Наполеона и Кутузова у Толстого, что еще хуже. «Вы можете по своим личным симпатиям и антипатиям не послужить истории, а ее обмануть». Алданов в ответном письме не соглашался с ним: «Так ли верно, что у каждого исторического лица есть «канонический образ»? Я писал когда-то, что «суда истории» вообще нет – это миф: есть суд историков, который меняется каждые 25-50 лет, да и в течение одного периода они во всем между собой расходятся: ведь «беспристрастные историки» есть во всех партиях. Без всякого сомнения, мое изображение того или иного исторического лица может быть оспорено, но то же самое верно в отношении профессиональных историков, даже больших. Разве не оспаривался Цезарь Моммзена? Разве не оспаривались знаменитые характеристики (царей. – А. Ч.) Ключевского <…>? Извините, что называю знаменитые имена как бы по поводу своего романа. Поверьте, что я себя с ними никак ни в малейшей мере не сравниваю, это было бы глупо. Могу только сказать, что литературу о выведенных мною исторических лицах изучал добросовестно и потратил на это годы».