Отпечатки

Ну так что дальше — я их все раздал, тарелки (думал, может, привлечь к этому делу старину Пола или Тычка, а? А потом думаю, ну нет, черта с два — это мое дело, да? Это мое дело). Так что я раздал все тарелки и присел наконец сам — между крошкой-янки, да, и каким-то шикарным стариканом, вот — и я вам скажу (я не выдумываю): все они сидят, уткнувшись в тарелки, и оооох, они говорят… ммммм, вот и все, что я слышу. А они еще даже не попробовали. Так что, в общем и целом, думаю, я сегодня на коне, скажу без ложной скромности. А эти — соседи мои: шикарный чудак и янки-дудль — оба набили полный рот, так-то. И если б они были, как Тычок (ну, понимаете — Тычок отличный парень, ничего сказать не хочу — соль чего-то там, — но в нем нет, что называется, настоящего класса, сечете? А? Ну то есть давайте по-честному: никакой он не джентльмен, ничё такого — на королевскую вечеринку его б не пригласили, куда там) — так вот, какой-нибудь старый знакомый ублюдок, вроде Тычка, он давно бы уже высказал прямо, да? У него пасть битком набита едой, он брызгает слюной во все стороны, челюсть отвисла, прям вылитая корова какая-то. Но тут-то нас дальше ждет пара кусков более светских, врубаетесь? И да, хорошо — я уже слышу довольно взвизгов, криков и прочей муры в конце стола — как этого чудака зовут, Майк, да? Мистер Бомбежка? Он только что подошел, ага, хлопнул меня по плечу и сказал, что я гений: он сказал, что я ебаный гений, ребята! Да. (Конечно, «ебаный» он не сказал.) Мм. Ужасно

мило, правда? Но я прикидываю, лучше я подожду еще чуток, посмотрю, что эти двое скажут. Пока что они самозабвенно жрут. Так или иначе, вряд ли мне тут особо долго болтаться.

— Ни хрена себе! — Таково было первое восклицание Кимми, за которым вскоре последовали многие другие. — Я хочу сказать, ну — ни хрена себе, ага? Безословно умереть и не встать! В последний раз, Бочка, признаюсь как на духу, я ела подобный стейк в такой, ну — столовой

в Верхнем Ист-Сайде. И мне та-а-ак не хотелось уезжать из Нью-Йорка, потому что я знала, что в Англии мне ни за какие коврижки не найти такой стейк. Так что я имею в виду ни хрена себе, понимаешь? Я в полном отпаде.

— Должен сказать, — с энтузиазмом вступил Джон, — это и вправду было совершенно необыкновенно хорошо.

Ну, подумал Бочка: мне все это здорово нравится, да? А?

Пальцы его левой руки бесцельно, но настойчиво теребили багет, и очень тихо он произнес:

— Есть еще травяное масло и всякое такое прочее, если хотите… Вообще-то оно не особо нужно, там же подливка и то-се. Но если вы его, типа, хотите, ну вроде того — так оно есть, вот и все.

Майк Киллери встал, и люди зааплодировали, не успел он произнести хоть слово. Он постучал ложечкой по бокалу.

— Друзья! Друзья! Дайте мне сказать, пожалуйста! Будьте так любезны. Тост… это слишком скромный жест в данном случае, думаю, все вы с этим согласитесь, — но как бы то ни было, я предлагаю тост — за Бочку! Тихо, пожалуйста!.. Секундочку… За Бочку, господа, — этот человек гений! И мало того — все вы, господа, избавлены им от моей кошмарной стряпни — нет-нет, спасибо, спасибо, — вы так добры, но я и сам прекрасно знаю. Мне, видите ли, приходилось есть вместе с вами. Короче. За Бочку. За нашего шеф-повара!

Комната наполнилась одобрительным гулом (костяшки застучали по столу, зазвенели бокалы), и никто не кричал громче Пола. (Видите?! Видите?! А что я вам говорил?

А? Давай, герой, трудись!)

Пока Бочка пытался справиться со своей повой, нежданной и совершенно непреднамеренной трансформацией в лучистый обогреватель, Майк сел под бурные аплодисменты, Уна его поцеловала, а Мэри-Энн сдвинула брови, наклонилась к нему и шепотом безотлагательно проинформировала, что очень-очень обрадовалась, когда Майк сказал, что его стряпня совершенно кошмарная, потому что она, Мэри-Энн, тоже всегда считала, что его стряпня совершенно кошмарная, но никогда бы этого не сказала — но теперь-то можно сказать, Майк? Потому что ты, Майк, тоже, да? Ты тоже считаешь, что она совершенно кошмарная? Да? Я так и думала. (Она перестала трещать, лишь когда до нее докатился гул общего удивления, и ее, маленькую Мэри-Энн, бросило в жар, едва она в замешательстве поняла, что теперь слышен лишь ее голос.) Она мигом сообразила, что дело в Лукасе. Лукас стоял, и все лица обратились к нему — никто не хотел упустить свою порцию внимания.

— Я немного добавить могу, — сказал он, — к этому замечательному панегирику. Я тебе весьма обязан, Киллери. Думаю, мы должны поблагодарить Лиллихлама за его прекрасное вино, которое составило сегодня компанию не менее прекрасной еде.

Загремели аплодисменты, Лукасово лицо посерьезнело, и все затаили дыхание. Комната замерла в ожидании — но родник любви совершенно явно и даже почти зримо переполнился, когда лицо Лукаса смягчилось и потеплело:

— Которой… мы не должны дать остыть! Bon appetit, mes amis![47]