Отпечатки

— Пойдем, Фрэнки — мы уходим, — сказал Джон. — Да, Пол хороший парень. Я видел, как он над чем-то трудился — по-моему, гигантские гирлянды. Для столовой, наверное. Очень праздничные. Куча ягод и все как положено. Здоровые, просто огромные гирлянды.

— Хмммм… — начала Уна. — Да, я, наверное, скоро достану наши традиционные старые украшения. То, что от них осталось.

— Одно или два, — вставил Майк, — очень редкие.

— Да, — согласилась Уна, — о да, редкие, может быть. Но они не — они не очень-то радостные, Майк, не так ли? Они почти ничего не дают? Не сказать, чтоб они оживляли комнату?..

— Ну, нет, — огрызнулся Майк. — У них было не так уж много времени и денег, верно? Во время войны. Тратить на такие вещи. Надо было обходиться подручными средствами, чинить старые игрушки — любой обрывок серебряной бумаги, красный лоскут, открытка — все шло в дело. Так все и было.

— Да, но теперь, — настаивала Уна, — все они цвета сигаретного пепла. Знаешь, Джон — когда-то у нас была одна из первых искусственных елок. Была. Пока не развалилась на куски. Но даже до того она выглядела, как ершик для унитаза. Только меньше.

— Да ладно тебе! — засмеялся Джон. — Мы будем гордиться Джуди и Полом, я в этом ничуть не сомневаюсь. Готова, Фрэнки? Собралась? Да? До свидания, добрые люди. À bientôt.[72]

Снаружи Фрэнки сказала: «Боже, знаешь, Джонни, столько времени прошло, а я до сих пор путаюсь в этих коридорчиках и вещах, которые они тут нагородили. — А потом добавила: — Ха — я только что придумала, Джонни: послушай. Как по-твоему, Майк и Уна могут понимать

Гитлеров? Ты как думаешь? Потому что Гитлер — ну, настоящий, сам знаешь, — он тоже воевал, только на другой стороне. По-моему, они жуткие, эти Гитлеры. Не такие жуткие, как старый больной бродяга, фу-у, но тоже неслабо жуткие».

А внутри Уна сказала: «Майк, мне кажется, нам пора уединиться». Глаза у Майка загорелись; он облизнул пересохшую нижнюю губу и огляделся. Похоже, он вытирал ладони о штанины.

— Правда? — довольно хрипло переспросил он. — Правда? Что — сейчас? Ты имеешь в виду, сейчас?

Уна улыбнулась и взяла его за руку.

— Почему бы и не сейчас? Сейчас — неплохо.

Она повесила табличку чая «Лайонз» на ручку двери спальни, и Майк, когда она потянула его, последовал туда за ней. Он занял позицию по правую сторону мощного дубового гардероба и потянул, а Уна надавила с другой стороны. И хотя они благоразумно никогда ничего не клали в него именно по этой причине, гардероб все равно, как ворчала теперь Уна, громадина еще та — черта с два передвинешь. Затем она на четвереньках залезла в открывшуюся низкую дыру, вроде тоннеля, Майк нагнулся, чтобы отвести светомаскировочные шторы и медленно двинулся вперед, позволяя им смыкаться у себя за спиной, пока полз сразу за Уной. Теперь они устроились уютно, Майк и Уна, — уютно и тесно под морщинистым сводом самого первого семейного бомбоубежища, бомбоубежища Андерсона[73] — пожалуй, если честно, о нем Майк страстно мечтал всю жизнь, как ни о чем другом. А когда наконец им завладев (поглаживал холодные складки металла, вдыхал их запах), он контрабандой по частям провез его наверх в лифте, почему-то решив, что совершенно необходимо, чтобы никто, никто, кроме Уны, не знал об этом чуде, ибо это чудо — это чудо предназначалось для них. (Делиться — это хорошо, но это, это должно быть личным.)

— Удобно? — уточнила Уна, натягивая тонкие серые одеяла из аварийного комплекта к самым подбородкам. — Мне начинать?

Майк тяжело дышал.

— Начинай, — разрешил он.