Отпуск на двоих

Долгие недели до этого я раздумывала, стоит ли предупреждать Ги о том, чего ему следует ожидать, или оставить это в качестве сюрприза.

А предупреждать, как всегда, было о чем.

Например, о свалке в стиле Беверли-Хиллз, которую мы гордо называли лужайкой. Или о Мамином музее имени Нашего Детства, как мы с братьями часто называли сам дом. Или о том, что выпечка, которую печет моя мама, имеет свойство скапливаться на кухне в катастрофических масштабах, а глазурь на ней такая сладкая и густая, что люди, не принадлежавшие к членам семьи Райт, с непривычки часто умудрялись подавиться. Не стоит забывать и гараж, который представлял собой склад полнейшего мусора – вроде использованной клейкой ленты, которую мой папа не терял надежды приспособить к чему-нибудь еще. Ну и конечно, о том, что мы наверняка целыми днями будем играть в настольную игру, которую мы с братьями придумали еще в детстве, впечатлившись фильмом «Нападение помидоров-убийц».

И что мои родители недавно приютили трех пожилых котов, один из которых страдал недержанием мочи и был вынужден носить памперс.

Или что у нас есть высокий шанс услышать, как мои родители занимаются сексом, потому что в доме чрезвычайно тонкие стены, а Райты, как уже неоднократно упоминалось, семейство с очень громкими голосами.

Или что в конце выходных обязательно состоится Новое Шоу Талантов, смысл которого заключался в том, что все должны будут продемонстрировать какой-нибудь новый навык, которому они начали учиться в самом начале визита.

(Когда я приезжала в прошлый раз, талант Принса заключался в следующем: мы должны были назвать любой фильм, а Принс должен был связать его с Николасом Кейджем за шесть последовательных шагов).

Словом, мне точно нужно было предупредить Гиллермо о том, во что он впутывается, но когда я думала об этом, то ощущала себя предательницей. Словно это будет значить, что с моей семьей что-то не так. Разумеется, семейство у меня шумное и крайне неаккуратное, но еще они просто замечательные, добрые и смешные люди, и я ненавидела себя за то, что вообще допускала мысль о том, что их нужно стыдиться.

Ги их полюбит, повторяла я себе. Ги любит меня, а они люди, которые меня вырастили.

Под конец нашего первого вечера мы закрылись в моей старой детской, и тогда Ги сказал:

– Кажется, теперь я понимаю тебя куда лучше, чем раньше.

Голос его был таким же теплым и мягким, как и всегда, но любви в нем не звучало, только сочувствие.

– Я понимаю, почему тебе пришлось сбежать в Нью-Йорк, – сказал он. – Тебе наверняка очень тяжело здесь пришлось.

Сердце у меня упало, но я так ничего ему и не сказала. Я просто ненавидела себя за то, что мне было стыдно.

Да, я сбежала в Нью-Йорк, но я сбежала вовсе не от моей семьи, и если я и пыталась разделить их и мою остальную жизнь, то только потому, что хотела защитить их от осуждения, а себя – от такого знакомого чувства отвержения.

Оставшаяся часть нашего визита была для меня мучительно неловкой. Ги был добр к моей семье – он всегда ко всем добр, – но теперь я видела каждый их разговор исключительно через призму его снисхождения и жалости.

Я пыталась забыть о том, что случилось. Мы ведь были счастливы вместе, там, в нашей настоящей жизни, в Нью-Йорке. И что, если ему не по вкусу моя семья? Меня ведь он любит.

Несколько недель спустя мы отправились на званый ужин в особняк его друга, которого он знал еще со времен учебы в школе-интернате. Помимо особняка, друг этот владел трастовым фондом и картиной Дэмьена Херста, висящей над обеденным столом. Я знаю это – и теперь никогда не забуду, – потому что, когда кто-то произнес имя Херста, никак не связанное с картиной, и я спросила: «Кто?», все рассмеялись.

Смеялись не надо мной. Все искренне решили, что я просто пошутила.

Четыре дня спустя Гиллермо со мной расстался.

– Мы просто слишком разные, – сказал он. – Да, между нами есть искра, но в долгосрочной перспективе мы хотим от жизни слишком разного.

Я, конечно, не утверждаю, что он бросил меня из-за того, что я понятия не имела, кто такой Дэмьен Херст, но и спорить с этим утверждением я бы не стала.

Когда я переезжала из квартиры, то украла один из его дорогущих кухонных ножей.

Я, конечно, могла бы забрать сразу все, но решила, что это будет слишком. Месть моя была мелкой: пусть поищет пропавший нож по всей квартире, пытаясь вспомнить, забыл ли он его на барбекю-вечеринке, или, может, нож случайно упал в щель между кухонным столом и огромным холодильником.

Одним словом, я надеялась, что этот нож будет являться ему в кошмарах.

Не в смысле «Моя сумасшедшая бывшая хочет насмерть заколоть меня моим же профессиональным набором ножей», а в смысле «Что-то в этом пропавшем ноже кажется метафорой моей жизни, но я никак не могу понять, в чем суть».