Отпусти синицу

К о н с т а н т и н. Да вы, Григорий Борисович, свои кадры не знаете, он же золотой человек, ваш Овсянников! Он не то что какие-то там дрянные деревянные постройки отремонтирует, он и дно вычистит! Дно, говорю, дно вычистит, а то илу по колено… (Прикрыл трубку, Юрке.) Хохочет… (По телефону.) А вы с подходом, Григорий Борисович, — мол, весь город спасибо скажет, я то его только ругают… Вывернется, а сделает! Ага, ясно. Пока!.. Вот это называется — намылить и выстирать! (Не дожидаясь, пока Ольга придет в себя от негодования, Константин и Юрка устремляются к выходу.)

О л ь г а. Сумасшедший дом!..

О л ь г а  резко повернулась, ушла в другую комнату. В окне показывается  О п е н о к, раскладывает на подоконнике доску и шашки. Старательно не замечает  А н н у.  А н н а  подходит, делает ход. О п е н о к, насупившись, отвечает. Еще несколько ходов. И вдруг  О п е н о к  утыкается в доску и плачет. А н н а  гладит его по голове. О п е н о к, так и не взглянув на нее, оставив шашки, скрывается. У крыльца появляется  Ю р к а, садится на ступеньку.

Ю р к а. А вечер какой золотой… А вечер, а вечер, а вечер совсем золотой…

Задымился вечер, дремлет кот на брусе.Кто-то помолился: «Господи Исусе».Полыхают зори, курятся туманы,Над резным окошком занавес багряный.Вьются паутины с золотой повети,Где-то мышь скребется в затворенной клети…

А н н а  вышла, остановилась, слушает.

Мама Аня, пойдем в разбойники?.. (Анна стоит, опустив голову. Тихо уходит.)

И гулко, как от подачки,Когда бросят ей камень в смех,Покатились глаза собачьиЗолотыми звездами в снег…

Подходит  Н и к о л а й.

Н и к о л а й. Юра, ты здесь? А я с дедом помирился… Юра, ты слышишь?

Ю р к а. Слышу…

Н и к о л а й. Чудак он, дед… Ремень снял, вытянул раз сколько — и ему удовольствие, и мне ничего. Будешь, говорит, от своего дела бегать? Не буду, говорю… Нет, правда, — не могу я без завода, Юрка. Значит, и в самом деле есть тут что-то такое… Как для тебя в стихах. Может такое быть?

Ю р к а. Может…

Н и к о л а й. У тебя лицо светлое… счастливое. Я помешал?

Ю р к а. Нет… Я Есенина читал.

Н и к о л а й. А дед-то! Ну и дед… Я ведь что? Пыжился, пыжился, чтоб перед другими выглядеть. А зачем? Вот Олька — сроку себе дала десять лет, и к власти — как на бульдозере… А зачем? Для других? Для себя! Для самоутверждения! Не хочу… Я не хочу. Самоутверждение — это внутри… (Ольга вышла из своей комнаты, остановилась у окна, слушает.) Дед это знал… Ты понимаешь, о чем я говорю?

Ю р к а. Понимаю…

Н и к о л а й. Правильно, ты должен понимать. Ты про все должен понимать. А дед у нас — хороший дед, хоть и вредный. Он меня думать заставил. Страшно вредный старик, просто золото. Я слышал, он отцу про тебя говорил. Чего это, говорит, Юрка про институт забыл? Не нравится мне, что он дюже покорный. Покорный — слабый… Слышь? Это он про тебя. Он ведь думает, дед, что ты из-за него в институт не поехал. Я-то знаю, тебе самому надо было тут остаться. Верно?

Ю р к а. Верно…

Н и к о л а й. Я чувствую. Тебе это, — чтобы любить сильнее. Все это любить… Чтобы рассказать, как любишь. Потому что я ведь тоже люблю, и другие любят, но сказать у нас — не получается. Но чтобы сказать, надо очень сильно полюбить, только тогда будет правда… Черт знает, что несу, да?

Ю р к а. Хорошо несешь, Коля…

Н и к о л а й. А потом ты уедешь. Чтобы тосковать по этим лесам, и по этому дому, и по этому вычерченному дождями забору… И в тоске еще сильнее любить… Теперь ты скоро уедешь, да?

Ю р к а. Теперь скоро…

Н и к о л а й. Я знаю. Это ничего, что уедешь. Так надо. Теперь ты будешь помнить.

Ю р к а. Теперь я буду помнить.

Н и к о л а й. Ты немного любишь меня?

Ю р к а. Очень люблю, Коля.

Н и к о л а й. Братья мы с тобой… Я — тут, ты — в другом месте, а все равно мы — одно…