Отражения

Закладывая очередной вираж, котёнок наткнулся на высокую статную фигуру, по обыкновению упрятанную в серое одеяние. Наткнулся и застыл как вкопанный. Несколько секунд он, не мигая, смотрел в лучащиеся нежностью и заботой глаза старика, а потом всхлипнул, выдохнув:

— Отец...

Шадд’а-раф раскрыл объятия:

— Иди сюда, giiry [41].

Юноша прижался к широкой груди, пряча слёзы в складках отцовской мантии. А я почти на минуту забыл, как нужно дышать...

Только обострившееся жжение в груди вырвало меня из плена потрясения. Как просто... И как больно.

Теперь я знал то, что тревожило моё любопытство, и с отвратительной ясностью понимал: лучше бы мне остаться в неведении. Относительно всего. Я думал, что на сегодня удары закончились, но нет: главный удар — в спину — судьба приберегла на десерт. Что ж, Слепая Пряха, поздравляю! Тебе одним лёгким жестом удалось сделать то, что оказывалось под силу лишь избранным насмешникам. Ты почти убила меня...

Каждый вдох давался с трудом. С великим трудом. Просто потому, что сознание не видело надобности в продолжении существования. В самом деле, к чему топтать землю, если тот, кому ты безгранично доверял (пусть в глубине души, наивно и по-детски), разорвал твоё сердце?

Я чувствовал себя преданным. Привычное ощущение, но в этот раз оно засверкало новыми гранями. Как странно: сколько бы ни жил на свете, сколько бы всего ни успел узнать, каждый рассвет приносит с собой что-то ранее невиданное...

Ноги отказывались гнуться. Почти совсем. Но я добрёл до фургона и вцепился пальцами в заднюю стенку. Исключительно чтобы не упасть. Голова была на удивление ясной, но мышцы лица словно окаменели — я даже не мог закрыть глаза и перестать смотреть, как счастливый отец прижимает к своей груди вновь обретённого сына — поэтому пришлось повернуться к ним спиной.

Я не злился. Яростное отчаяние перешло все границы и превратилось в непонятное спокойствие. Как будто я втайне ожидал чего-то подобного, и теперь, став свидетелем воплотившихся кошмаров, бесстрастно констатировал: да, всё так печально, как ты и представлял. И даже ещё печальнее...

— Ma’daeni... — раздалось сзади. Голос старика дрожал. От радости, конечно: получил назад сыночка, в целости и сохранности, здоровее, чем был.

Следовало бы промолчать, сделать вид, что я ничего не слышу и не вижу, но любопытство последний раз робко тронуло лапкой моё сердце. Я развернулся лицом к шадд’а-рафу. Поворот получился медленным и болезненным — любое движение вызывало тягучую боль. Но эта боль не шла ни в какое сравнение с тем бурным потоком, который захлестнул вашего покорного слугу, когда наши взгляды встретились.

Глаза старика сияли. Тепло, как огонь в очаге. Нежно, как весеннее солнышко... Они сияли не для меня.

— Как я могу благодарить вас, ma’daeni?

— Благодарить? — Мой ответ походил на хриплое карканье. — О, не утруждайте себя... Мне не нужна ваша благодарность.

Он не понял, что со мной происходит. Ну и не надо... Переживу. Только бы убрался поскорее...

Но шадд’а-раф был настроен облагодетельствовать весь мир и меня в том числе, а посему не сдался:

— Трудно найти равноценное вознаграждение за то, что вы сделали для меня, ma’daeni, но, может быть, у вас есть какие-то пожелания?

— Есть. Никогда больше вас не видеть, — скатились с моих губ горькие льдинки слов.

— Чем я заслужил это, ma’daeni? — В его голосе проступило недоумённое огорчение.

— Чем? Вашей мудрости недостаёт, чтобы понять такую простую вещь? Мне смешно вас слушать!

— Объясните старику, не сочтите за труд...

— Объяснить... — Я попробовал усмехнуться, но сведённое судорогой лицо отказалось подчиниться. — Вряд ли вы заслуживаете даже нескольких слов... Но я всё же удостою вас ответом. Вы не сказали, что ищете своего сына.

Шадд’а-раф опустил глаза, обдумывая услышанное, а когда снова посмотрел на меня, я со злорадным удовлетворением отметил: он понял. Всё понял. И осознание ошибки заставило его дрогнуть. В янтаре взгляда появился страх. Не знаю, чего именно испугался мой старый друг — то ли меня, то ли того, что сам совершил — но он сделал то, что в обычное время повергло бы меня в шок, а сейчас всего лишь показалось само собой разумеющимся. Шадд’а-раф преклонил передо мной колено. Не колени — этот жест вызвал бы у меня язвительный смешок, а одно колено. Правое. Так поступает вассал, принося клятву своему повелителю. Так один признаёт главенство другого...

— Простите старика, dan-nah... — Жёлтые глаза смотрели с мольбой.

— Ты оскорбил меня. Тогда и сейчас. — Пришлось перейти на «ты», дабы соблюсти правила этикета, и боль только усилилась.

— У меня даже в мыслях не было... — начал было шадд’а-раф, но осёкся, услышав моё презрительное фырканье.

— По умыслу или без оного — не важно. Ты скрыл от меня главное. Ты посчитал меня недостойным своего доверия... Напомни мне хоть один случай, когда я вёл себя недостойно с тобой или твоими соплеменниками. Молчишь? Ничего не приходит на ум? Какая жалость! Сочувствую.

— Dan-nah, я не смел оскорбить вас...

— Тогда почему ты промолчал? Почему, сказав так много, ты опустил крохотную деталь?