Отражения звезд

Что же делать, однако, если так грустно сложилось, если несчастье свалилось на него, архитектора Коростнева, с его женой: два года назад их дочь вышла замуж, а потом были неудачные роды, сразу не стало двух жизней — и все оказалось ненужным: и дача, которую архитектор построил для своей семьи, и тихий летний уют, и возвышенная осень, когда яблоки дозревали на подоконниках окон и побуждающе к труду пахло палой листвой. Все стало ненужным, и жена Валентина Сергеевна сказала:

— На что нам теперь все это... лучше и не заглядывать сюда.

А некоторое время спустя появился рыжий, широкий в плечах человек, работавший в каком-то учреждении заготовителем, властно и безжалостно осмотрел дачу, как-то обидно усмехнулся некоторым причудам и фантазиям архитектора, сказал самому себе: «Наворотили». Но архитектор Коростнев услышал это и, когда вышли в сад, показал на собачью будку:

— Лучшего сторожа, чем эта собачка, не найдешь... такая чуткая.

Но он сказал это как-то просительно, с болью в душе, а жена Валентина Сергеевна даже не могла заставить себя приехать, чтобы срезать розы с куста...

Купивший дачу Тевяшов, неуважительный, беспардонный человек, подошел как-то к собачьей будке, в которую собаку посадили на цепь, чтобы не сбежала, сказал: «Смотри, хорошо сторожи, а то — расчет», щелкнул по носу, хоть и не больно, но обидно, и осталось лишь, гремя цепью, залезть поглубже в будку.

Потом все же спустили с цепи — убегай, если хочешь, но Пират не убегал, только стоял у ворот, всматриваясь в проезжавшие машины: он все же ждал, плакал и ждал, а старуха, которую поселил у себя в сторожке Тевяшов, говорила: «Подох бы хоть» — и не давала есть.

Осень тем временем занялась своим делом: выжелтила, что было нужно, листья рябины в саду заржавели, и папоротники тоже заржавели, а клен при каждом порыве взмахивал петушиными крыльями, и большие красные перья слетали на землю. А ночью однажды пошел дождь, к утру разошелся, все сразу стало мокро, окна дачи Тевяшов забил, наверно, до весны — весной сдаст две-три комнаты дачникам, а одна, с террасой, и совсем задорого пойдет.

Теперь стало уже ясно, что незачем выходить за калитку и всматриваться в проезжающие машины, а впереди — зима. Дожди шли сплошь, деревья стояли совсем голые, и собака лежала, свернувшись клубком в своей будке, словно готовая к зимнему долгому сну, после которого и не проснешься...

Но однажды она высунулась вдруг наполовину из будки, поставила уши, рванулась к калитке, привычно приоткрыла ее лапой, и уже незачем было всматриваться в подъехавшую машину — в ней сидела Валентина Сергеевна, позвала плачущим голосом: «Пират!», а за рулем сидел Игорь Вячеславович и, как только собака впрыгнула в машину, перевел скорость и поехал.

— Бедная моя собачка... предали мы тебя, просто предали, — говорила Валентина Сергеевна по дороге, а Пират, прижав уши, мелко дрожал, лизал ее руки, еще не осознав, что не пропало зря его доверие к тем, кого он больше всего любил и по ком страдал почти два месяца.

— Будешь жить с нами, — говорила Валентина Сергеевна, гладя маленькую черную голову с острой, чуть лисьей мордочкой, — привыкнешь к городу, а у меня на душе спокойнее будет.

И он лизал ее руку, уверял, что с его преданностью обоим им будет спокойнее, и квартиру постережет, и потерпит, если не выведут вовремя, с этим городским неудобством можно примириться...

А при встрече Игорь Вячеславович Коростнев сказал мне:

— Как иногда совсем пустяки могут приукрасить жизнь. Иногда — совсем пустяки... иногда только собачонка, как наш Пират.

Но главное — не обмануть ничьего доверия, даже собачонки со слипшейся от слез шерстью возле глаз, об этом Коростнев не сказал.

В сущности, вся эта история приключилась с родным братом Варсонофия по его службе человеку: он тоже сторожил в своем роде, склевывал не только насыпанные ему крошки, но и мух, и всевозможных вредителей, и уже давно установлено, что даже на посевах воробьи приносят больше пользы, чем вреда.

Воробьи склевали крошки на карнизе и улетели — перед зимой у них были дела, которые называются воробьиными по их незначительности, и даже понятие «воробьиная ночь» или приговорка «короче воробьиного носа» выражают не столько короткость ночи или ничтожность случая, сколько нежелание задуматься над тем, что по своей малости кажется недостойным размышлений; однако Варсонофий и его сородичи со своими малыми делами призывали именно к размышлениям.