Отражения звезд

На острове Монтесиндбаде со временем расцвели посаженные деревья, весь остров стал как цветочная клумба, а на берегу, где было отражено нападение, стоит мраморная доска с именем защитника угнетенных — Сахарназара, и с острова иногда поступают подарки в виде груш бера, или винограда мускат, или яблок апорт, доставляя которые отец всегда говорит:

— С нашего острова.

И они продолжают свои вечера, уже мирные, но все же не мешает время от времени оглядывать горизонт, а на острове живет теперь еще пудель Дорофей с мокрым, шагреневым носом, участник охраны, и мать уже не говорит: «С ума сошли!» или «Два дурака», а крикнет иногда: «Дошка!» — и Дорофей сразу бросается с острова в море, плывет и возвращается с куском чего-нибудь во рту, но если это кость, он знает, что ее нельзя грызть на цветущем острове, и грызет ее на коврике в передней.

...А сорок лет спустя, сидя вечером в своем рабочем кабинете, в часы, когда уже не работается, Всеволод Алексеевич вспомнил, как проводил вечера с отцом на берегу острова Монтесиндбада, оба вооруженные, Командующий и его заместитель, и отец первым услышал плеск весел, крикнул: «Сахарназар, абордаж!», и они стали опрокидывать шлюпки, и неприятели тонули один за другим...

Всеволод Алексеевич, прикрыв рукой глаза, вспомнил все это, но отца уже давно не было, отец погиб на втором году войны под Ельней, немецкий танк раздавил его батарею со всем расчетом, не удалось на этот раз скинуть неприятеля в море... Отец, отец! Любимый Командующий, научивший добру и милосердию, научивший мужеству души, — мог бы без всего этого, без первого познания нравственных правил, стать он, Всеволод Алексеевич Курбатов, писателем, написать уже не одну книгу, и они стоят, его книги, в шкафу, некогда принадлежавшем отцу. Однако самое главное, самое важное только нужно написать еще, назвать, может быть, «Вечера на Монтесиндбаде», рассказать, как в нем родился писатель, как отец торопил его фантазию, торопил и воображение, торопил и мечту, и это именно он вложил в его руку то волшебное перо, которое умеет не только выводить строки, но и призывать людей к добру, призывать и к мужеству...

Всеволод Алексеевич взял со стола тот большой костяной нож, который был у отца за поясом, когда он вместе с сыном готовился отразить нападение врага на их остров. А с фотографии, стоявшей на рабочем столе, смотрел отец в военной форме артиллериста... но он не убит, отец, он живет в книгах, написанных его сыном Сахарназаром, для которого в ту пору их остров означал целый цветущий мир.

Наверно, вспоминая все это, Всеволод Алексеевич так глубоко вздохнул, что дремавшая у его ног пуделиха Долька, может быть внучка или даже правнучка Дорофея, подняла вдруг голову, посмотрела на него и придвинувшись, улеглась плотнее к его ноге.

Фея

На юге уже давно созрел виноград, жена приносила налитые светло-зеленым соком гроздья, сходили постепенно подмосковные помидоры, пошли яблоки, осень стояла теплая и солнечная, но уже сходила понемногу и она, из открытой форточки набегало по временам твердое дыхание ночного воздуха. И закаты помалу превращались из розовых в цве́та терракоты, глиняно-желтые осенние закаты.

А он все лежал, Алексей Иннокентьевич, встречал свое ущербное утро, провожал свой ущербный день, и Вера Игнатьевна, работавшая врачом в детской поликлинике и освобождавшаяся только к вечеру, решила найти какую-нибудь добрую душу, чтобы хоть несколько часов был кто-нибудь возле больного.

Одна из нянь, работавших в поликлинике, порекомендовала ей свою племянницу Валю, приехавшую поступать в педагогический институт, но нужное число очков Валя не набрала, теперь приходится устраиваться куда-нибудь на работу, а пока не устроится, она может недельку-другую посидеть у больного.

Няня Полина Александровна привела племянницу в поликлинику, и Вера Игнатьевна, поглядев на юное, какое-то все льняное, словно светящееся лицо Вали с большими голубыми глазами, сказала:

— Не надоест вам, миленькая, недельки две хотя бы посидеть с больным? Это мой муж, он ученый человек, историк по специальности... может, придетесь по душе друг другу?

— Конечно, могу, — сказала Валя с готовностью.

— Ну и отлично... приходите завтра утром, я с двух часов работаю.

Вера Игнатьевна дала адрес, и Валя записала его ровным, мелким почерком в записную книжку.

Они были женаты уже тридцать семь лет — огромное по чувству и по испытаниям время. После войны Алексей Иннокентьевич вернулся с поврежденным сердцем, и с тех пор пошли тревога за тревогой. А месяц назад пришлось снова полежать в больнице, но врачи, выпуская его, предписали длительный покой, и он лежал и томился.

У Веры Игнатьевны с мужем сложились те ровные, неколебимые отношения, когда постоянство становится похожим на течение спокойной реки, давно вошедшей в тихие берега. Оба были заняты, он — в институте, где заведовал кафедрой, она — в детской поликлинике, где столько детей уже прошло через ее руки, но собственного ребенка не было, и Вера Игнатьевна бессознательно перенесла на мужа не давшуюся ей материнскую заботу...