Отречение

— Прощай, Ольга, — Гена коротко вздохнул, сдернул со лба свою серебряную повязку, протянул мне. — Держи. Это на память о нашем полете. Ты дальше всех проводила меня. Мой автомобиль посредством автопилота вернет тебя обратно. А я возвращаюсь домой теперь уже навсегда.

Мои губы удивленно дрогнули, но Гена предупредил мой вопрос.

— Прости, если ты иногда чувствовала, что мне у вас не совсем уютно. Мне пора домой… Прощай, Ольга.

— Возьми меня с собой, — попросила я его шепотом.

Но Гена ничего не ответил, только его недетские глаза прощались со мной навсегда.

— Тебя ждут! Меня никто не ждет у тебя дома… А здесь… — Гена взмахнул неопределенно рукой, — меня здесь ждут давно и с нетерпением.

Я двинулась к нему, но он… исчез. Лишь на какое-то мгновение воздух окрасился в серебристый тон. Задышал, зашевелился океан, как бы напоминая, что мирный дух его своевольных вод иссяк. Насупилось, набрякло сизое небо… Я села в машину, и она взмыла в небо словно по неведомому приказу.

— Не надо плакать, Ольга, — услышала я голос Гены сквозь нежную музыку. — Только не надо плакать…

Я вдруг почувствовала, как плотным теплым кольцом обнимает мою голову его серебристая лента.

Я сжала изо всех сил ладонями голову. Чьи-то прохладные руки отнимали мои ладони…

Я стремительно вскочила с кровати, оттолкнув прохладные бабушкины руки, торопливо заглянула под подушку, встряхнула одеяло, заглянула под кровать, села, вопросительно глядя на бабушку.

— Лента…

Бабушка, неодобрительно покачивая головой, обвела глазами мое мокрое лицо. Потом приподняла с кресла джинсы и свитер, открыла створку шкафа.

— Лента… — тупо повторила я, с удивлением изучая раскиданные по полу осколки телефонного аппарата.

— Успокойся… Эта?

В бабушкиных руках тоненькой серебряной змейкой скользнула лента. Я выхватила ее, дрожащими пальцами нацепила на голову.

— Ты рискуешь опоздать на репетицию. Яичницу будешь?

Я уже влезла в джинсы, пытаясь привести в порядок обрывки мыслей в своей взбаламученной голове.

— Яичницу не буду. Только кофе. — Я пронеслась в ванную, оттуда крикнула: — Бабуль, холодильник не трогай, я вечером разморожу. И скажи, пожалуйста, как это ты меня столько лет терпишь?

В ответ зашкварчали вылитые бабушкой на сковородку яйца. Яичницы было не миновать…

В театре мне передали записку.

«Ольга! Мне необходимо с тобой повидаться. Я подъеду к театру в три часа. Гена».

Я машинально дотронулась рукой до серебряной ленты, спросила вахтера:

— А кто передавал записку?

— Кто передавал? — Вахтер задумалась на секунду. — Ах, да, Станислав Леонтьевич оставил для вас, Гудков.

Я вспомнила долговязую фигуру главного администратора в широкополой белой шляпе с букетом разноцветных шаров и снова потрогала ленту.

— Голова болит? — сочувственно произнесла вахтерша. — Анальгину хотите?

— Совсем наоборот, — многозначительно ответила я вахтерше, — в том-то и дело, что абсолютно не болит голова. Вот уж сколько времени абсолютно не болит. — И, прочтя крайнее недоумение на ее лице, я, усмехнувшись, спросила: — А Гудков в театре?

— Совсем недавно ушел, — вахтерша так изучала мое лицо, словно видела меня впервые в жизни.

Этот взгляд был для меня символичным. Я тоже словно видела себя впервые. Разница была лишь в том, что вахтерша смотрела на меня извне, а я с изумлением взирала на себя изнутри. Я отдавала себе отчет в том, что веду себя странно, но какая-то ужасная вялость как бы парализовала любую мою попытку собраться, мобилизовать силы и отбирать из всего, что во мне импульсивно рождалось, в те доступные для нормального восприятия формы проявления, которые бы не шокировали окружающих. Мне было все равно. Я даже испытывала смутное удовлетворение оттого, что совсем не «берегу лицо собеседника» и ни для кого себя не адаптирую. В конце концов, хотеть быть понятой — это совсем не означает выворачивать себя наизнанку, а как раз и означает, что ты не прикладываешь никаких для этого усилий, а тебя понимают.

Гена ждал меня за углом театра, в том самом скверике, где высадил снежком лампу в фонаре. Теперь была в разгаре весна, и на тогда пустых, запорошенных снегом скамейках шептались парочки. И воздух был пропитан тем неуловимым ароматом весны, который будоражит, волнует и в душу самых неверующих вселяет смутную надежду. Но это, казалось, не имело никакого отношения к Гене. На меня глядели отрешенные, тоскливые глаза. Лишь на секунду его взгляд оживился, скользнув по серебристой ленте, охватывающей мою голову.

— Как твоя записка попала к Гудкову?

Гена ответил не сразу и говорил медленно и нехотя: