Отречение

Господи, почему ты не остановил меня? Почему ты не остановил вот эти руки, вот эти пальцы, когда они выполняли приказ, почему…

Зачем? Я этого не хотел. Я не хотел убивать детей. Даже русских. Я не хотел сжечь шестьсот человек. Я хотел мира моей земле… Господи Иисусе, зачем ты не взял меня на небо маленьким? Я стал бы ангелочком, и всё было бы хорошо, я бы не убил шестьсот человек…

Господи, я знаю, что нет мне прощения, нет прощения за такое… Но что же мне делать теперь? Как мне дальше-то жить, грешному? Господи, подскажи… Зачем я живой? Я готов принять любую кару. Я готов пойти в тюрьму, на смерть, если это нужно, но как мне искупить шестьсот жизней? Я не знаю, Господи.

Господи, прости, я, раб божий Юозас, не знаю, как положено молиться. Меня этому не учили ни в школе, ни в армии, а в «Саюдисе» я интересовался только боевой подготовкой. Старики говорят, что самоубийство – грех, и это меня держит… Так или нет? Просвети, Господи…

Пресвятая Дева Мария»…

Юозас сидел на тёплой земле на высоком берегу Пахры, уронив на колени большие сильные руки, которые могли бы пахать землю в его родном колхозе и которые, если бы сегодня сделать с них смывы и провести анализ, ещё хранили следы взрывчатки. Рядом с ним лежал свежий номер газеты «Правда».

Внизу, шлифуя камешки, плескалась подмосковная речка, и через мост неторопливо полз красный пригородный автобус.

Прозрение было страшным.

И ничего исправить было нельзя.

В первые часы после прозрения Юозас хотел наложить на себя руки и не сделал этого потому, что успел понять, кто и зачем избавился от Яниса и кому сейчас нужна была смерть второго исполнителя.

Потом он думал о том, чтобы пойти и сдаться.

Он думал об этом весь вчерашний день, нарезая круги между площадью Дзержинского и площадью Ногина.

Его, конечно, расстреляют, да он и заслуживает расстрела, но не это удержало Юозаса от явки с повинной.

Прикрыв веки, он увидел перед собой Олега Ивановича – усмехающегося, чуть прищурившего глаза.

«У нас везде свои люди, и в КГБ тоже», – говорил он молодым националистам, изображая минуту откровенности, и теперь Юозас понимал, что это не было пустым бахвальством, только раньше он считал, что, говоря «у нас», куратор имел в виду «Саюдис».

Вряд ли подобную операцию удалось бы провернуть без помощи советских спецслужб, хотя бы потому, что два сгоревших поезда никогда прежде не встречались на этом участке. В ту роковую ночь один из них опаздывал, а другой шёл раньше графика. Значит, всё было согласовано, и в заговоре должны были участвовать, как минимум, железнодорожники, даже если их обманули, как и Юозаса, и они не представляли себе всего плана, но всё равно никто из них не сообщил в органы, или их покрывали. Скорее, второе, и даже больше, чем согласованный сбой графика движения, в этом убеждали сообщения СМИ в первые же сутки, что диверсия исключена, что речь идёт о халатности при строительстве и уже есть первые подозреваемые. Они не могли установить всё это так быстро, практически когда ещё на месте работали пожарные и спасатели. Если, конечно, не готовились заранее.

Рядовой боевик, Юозас мог только догадываться о плотности сети, которой опутали Советский Союз западные спецслужбы.

В Литве ему появляться нельзя, это очевидно. Скорее всего, уже никогда. Да и вообще выходить на связь с родными. Не говоря о более серьёзных силах, предателя моментально вычислит разведка «Саюдиса» – в том, что он уже стал таковым для бывших соратников, не было никаких сомнений после того, как он, во-первых, не явился по вызову, а во-вторых, самовольно без разрешения покинул конспиративную квартиру.

Юозас до конца не уяснил для себя, какова же в реальности схема взаимодействия организации с хозяевами, но было вполне достаточно и того, что между ними налажен обмен информацией.

А это значит, что он больше не увидит ни мать, ни Марту…

Юозас погладил руками мягкую траву. Где-то далеко за рекой мерно работал трактор. Ему вдруг живо вспомнилось детство, вот он идёт с отцом по полю, зреет хлеб, наливаются золотистые колосья. Вот отец поднимает его, маленького, на руки, показывает ему комбайн, большой и жёлтый, с буквами «Ростсельмаш» – это была первая надпись, которую маленький Юозас прочитал по-русски, в семье говорили на литовском и газеты выписывали на литовском… Это потом, когда он подрос, уже в городе, после развода родителей, взрослые дяди объяснили ему, что русские – это оккупанты… Потом «Саюдис», молодёжное крыло… Потом… Нет, нет, не надо сейчас об этом, о поездах, о «Саюдисе» не надо, это всё равно о поездах, не надо, ему и так всю жизнь о них помнить, пускай хотя бы на несколько минут будет поле, такое же, как там, за Пахрой, колосья и комбайн, парное молоко, отец и мать, и руки отца, которые растили хлеб, мозолистые и надёжные, такие же большие и крепкие, как у него сейчас…