Отрезанный

Практикант закатил глаза и большим пальцем правой руки нажал на кнопку на руле, включив громкую связь.

– Слушаю, папа! – воскликнул Ингольф.

– Добрый день, сын мой!

«Сын мой? – удивился Херцфельд подобному обращению. – Боже, сенатор по внутренним делам и с домашними разговаривает так же напыщенно, как и во время выступлений по телевидению».

Ингольф бросил на профессора извиняющийся взгляд и проговорил:

– Пока все плохо, я сейчас в пути и не…

– Вечно у тебя все плохо, – грубо перебил его отец.

На миг в телефоне повисло тяжелое молчание, но потом сенатор сменил гнев на милость. Уже более дружелюбным тоном он произнес:

– У меня только что состоялся продолжительный разговор с Джо Харпером из Нью-Йорка.

– И что?

– Он сообщил мне, что деньги пока не отправил.

– Конечно, ведь мы тоже пока не пришли к единому мнению, папа.

Ингольф покопался во внутреннем кармане пиджака и вытащил пачку жевательной резинки. В этот момент Херцфельд заметил на практиканте сшитую на заказ дорогую рубашку с золотыми запонками и поневоле задался вопросом:

была ли она надета на фон Аппене-младшем под халатом, когда он вошел в секционный зал? Видимо, в парадном облачении Ингольф ходил даже в университет. Придя к такому выводу, Пауль удивился непостижимости образа мышления людей, способных в самый неподходящий момент обращать внимание на второстепенные детали.

– Сынок, я думал, мы все уладили. – В голосе сенатора вновь зазвучали металлические ноты.

К удивлению Херцфельда, Ингольф, по-видимому, радовался начавшейся полемике. Все внимание практиканта оказалось направленным именно на этот разговор, и он даже вытянулся на водительском сиденье.

– Итак, ты усилишь полицейское присутствие на станциях метро? – спросил Ингольф отца.

В ответ фон Аппен-старший тяжело вздохнул:

– Казна Берлина пуста. Как мне это профинансировать?

– Дай немного подумать.

С этими словами Ингольф принялся выбивать пальцами дробь на руле. Он наморщил лоб, а потом произнес:

– Мне пришла в голову одна мысль. Знаешь, есть такое волшебное слово, и звучит оно так: «Экономия».

– Сынок, ты в этом ничего не понимаешь.

– Так уж и не понимаю? Я скажу тебе, чего действительно не понимаю. Вчера мне бросился в глаза рекламный баннер берлинского водоканала.

– И что?

– А то, что это является рекламой монополиста, что само по себе абсурдно. У меня все равно нет выбора, от кого будет поступать вода в мой кран. По моим скромным подсчетам, столь бессмысленная рекламная кампания обошлась налогоплательщикам как минимум в один миллион евро.

– Может быть, но мне требуется около тридцати пяти миллионов только для увеличения полицейского присутствия на улицах. И это ежегодно!

Голос сенатора зазвучал как во время дебатов на ток-шоу.

– Случай с баннером – это только пример, папа. Ты же сенатор, будь креативным, иначе…

– Ты что, мне угрожаешь?

– Нет, только предупреждаю. Как юристу тебе должна быть понятна разница между угрозой и предупреждением.

В разговоре между отцом и сыном возникла пауза, а Херцфельд, пытаясь понять услышанное, внимательно посмотрел на Ингольфа. Однако никаких изменений в облике практиканта он не обнаружил – перед ним сидел все тот же нахальный, можно даже сказать, наглый и очень молодо выглядевший человек. Только этот облик никак не соответствовал произнесенным им словам. А сказал он следующее:

– Ты свободный человек, папа, и у тебя есть выбор. Или ты хочешь, чтобы я щедро профинансировал твою предвыборную кампанию, или…

– Ну хорошо, когда я могу рассчитывать на твои деньги? – нетерпеливо перебил его сенатор, видимо поняв, что спорить с сыном бесполезно.

– Сразу после пресс-конференции, на которой ты объявишь о дополнительном наборе полицейских. Однако поторопись. Только вчера на станции метро «Лихтенберг» был избит еще один пассажир. Сейчас он в коме, – заявил Ингольф и с легкой улыбкой, как бы извиняясь за столь жесткий ответ, дал отбой связи.

После разговора эта улыбка продолжала играть на сложенных бантиком губах практиканта, делая его еще моложе. У Херцфельда же от удивления чуть не отвисла челюсть. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но промолчал.

Некоторое время профессор сидел молча, но потом не выдержал и сказал:

– Это не мое дело, но…

– Мне жаль, что вам пришлось слушать наш разговор, – не дав Херцфельду договорить, повернулся к нему Ингольф.

– Ничего вам не жаль.

В ответ практикант на миг оторвал руки от рулевого колеса и поднял, как будто собрался сдаваться в плен, и произнес:

– Вы видите меня насквозь. Но мой отец сам виноват, ведь я хотел его предупредить, что в машине не один, а он не дал мне договорить.

– Не желали вы его предупреждать, – вновь пошел в атаку Херцфельд, а мысленно добавил: «Ты хотел, чтобы я это услышал!»

В ответ Ингольф улыбнулся еще шире.

«Не хватало еще, чтобы он начал свистеть, – пронеслось у Пауля в голове. – Это была шутка, или современные нувориши, у которых на губах еще молоко не обсохло, действительно вершат судьбы берлинской политики?»

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Двадцать один.

– И откуда…

– У меня деньги?