Отряд

Психопат.

Кроме того, есть прозвище, на котором настаивает сам Эджертон – это было фактически одним из условий нашего с ним интервью, – звание, которое он заслужил по праву, с отличием окончив лучший на Восточном побережье медицинский институт.

Доктор.

– Доктор Эджертон, скорее всего, патологически безумен, – говорит его лечащий врач доктор Лоретта Хьюз. – Стоит взглянуть на содеянное им – в сочетании с почти полным отсутствием раскаяния по этому поводу, – и уже невозможно к иному выводу.

Она ведет меня по аскетичному коридору Кингстонской тюрьмы, туфли на креповой подошве шуршат по зеленому кафелю. С момента ареста Эджертон помещен в местное психиатрическое отделение. Последовавший затем судебный процесс стал сенсацией. Эджертон вызывающе восседал в сердце медиабури. Его обритая голова и возмутительные выходки в зале суда – напыщенные, громогласные – придавали ему вид проповедника-ревивалиста. Многие месяцы журналисты и ученые мужи ежедневно клевали кроваво-красное мясо Эджертона.

– Но, возможно, он и не безумен, – говорит мне Хьюз. – Возможно, дело в том, что его мозг просто непостижим. Эджертон невероятно умен. Я ненавижу использовать штампы вроде «вне конкуренции», но… Дело в том, что у современной науки нет реальных механизмов оценки подобного интеллекта. То же было бы и с Леонардо да Винчи. Грань между гениальностью и безумием очень тонка – вот почему так много гениев впадает в безумие.

Когда я замечаю, что гений Эджертона был неимоверно деструктивным, Хьюз деловито произносит:

– Да Винчи создал чертеж первой мины. Его руки тоже запачканы кровью.

Камера Эджертона – 18 на 18, из серого кирпича, с единственной койкой и комодом из нержавеющей стали. Как своего рода знаменитость, он ни с кем не делит свою камеру. Стены увешаны схемами, формулами и огромным плакатом с изображением Витрувианского человека.

– Да Винчи придумал идею сухопутной мины, – произношу я в качестве вступления. – Вы знали об этом?

– Разумеется, – отвечает он в той жесткой манере, которая знакома любому следившему за ходом процесса по телевизору.

Вблизи неакадемический облик Эджертона просто ошарашивает. Он крупный мужчина. Высокий. Мускулистый. С широкими плечами и узкой талией. Дважды во время нашего интервью Эджертон без предупреждения падает на пол и отжимается ровно пятьдесят раз, прежде чем вернуться к разговору. Есть в нем что-то от Джо Нэймета[17]

– Бродвейского Джо – на закате спортивной карьеры. Немного растерянного, но все еще обладающего прежней грацией и скоростью.

Есть лишь два совпадения со стереотипом ученого. Первая – голова Эджертона, которую он предпочитает брить: выпуклая, пронизанная венами, яйцевидная и чуть инопланетная. Вторая – черные квадратные очки с толстыми линзами. Стекла покрыты налетом пыли и глазных выделений, как будто Эджертон даже не утруждается их протирать. Кажется, будто его холодные зеленые глаза глядят на меня через заляпанное жиром окно.

Эти глаза. Эти ненормальные глаза. Они смотрят словно сквозь меня, как будто я сделан из стекла, и фокусируются на унылых кирпичах позади.

– Вы что-нибудь знаете об азиатских шершнях-убийцах? – внезапно спрашивает Эджертон. – Азиатский шершень-убийца – единственное насекомое на Земле, которое убивает ради забавы. Просто гигантский. Полных два дюйма в длину. И обожает убивать пчел. Уничтожает целыми колониями. Всего за несколько минут. Хватает пчелу и своими гигантскими жвалами отрывает ей голову, словно одуванчику. Как будто по детской бегает огромный мутант и насмерть топчет младенцев. Без причин. Просто потому, что нравится.

Я спрашиваю, увлекают ли его шершни столь же сильно, как черви.

– О нет, – отвечает он, – черви гораздо интереснее. Видите ли, черви неразборчивы в средствах. Способны питаться чем угодно, от гиппопотама до тли. Самые настоящие захребетники: впустите одного, и он останется навсегда. Кошмарные гости, от которых не избавиться. Один из древнейших видов. Когда остыла земная кора, в первичном бульоне уже плавали черви. У первого же существа, которое выползло на сушу, были глисты, я вам гарантирую.

Он рассеянно улыбается:

– Говорят, после ядерной катастрофы последними на Земле останутся тараканы. Не верьте. Последними останутся черви в брюхе этих тараканов, высасывающие их досуха.

Он делает паузу, словно собираясь с мыслями. Именно таково течение нашей беседы – закольцованное, реверсивное, тупиковое.

– Говорят, дельфины и свиньи – единственные животные, которые трахаются ради удовольствия, – говорит он мне. – Кроме нас, разумеется. Черви трахают сами себя. Они откладывают яйца в собственную кожу. Как только червь достигает нужной длины, от него отделяется сегмент, который становится новым червем. Они действительно ублюдки, простите за каламбур. Для них в сексе нет никакой радости. Никакого удовлетворения от созидания, только бесконечное самовоспроизведение.