Немой снова взял Мишку за плечо и выдвинул вперед.
— Десятник Андрей желает!
— Никифор, твое слово!
— Ха! У меня холопы дорогие! Сколько даешь?
— А сколько запрашиваешь? — раздался над ухом еле слышный голос Ходока.
— А сколько запрашиваешь, Никифор Палыч? — повторил подсказку Мишка.
— Сначала виру выложи.
Снова шепот сзади:
— Дай сарацинский перстень.
— Вот! — Мишка выложил на стол перед дедом подарок, полученный от мусульманина.
Дед повертел перстень в руках.
— Тяжел, камень крупный — за гривну пойдет!
— Так сколько запрашиваешь, Никифор Палыч? — Снова обратился к дядьке Мишка.
— У Роськи цены еще не было — он в бою взят. Ты предлагай, а я подумаю.
— Удвой — снова прошептал Ходок.
— Даю еще гривну!
— Покажи деньги!
Мишка высыпал на стол свою долю монет, найденных в скоморошьем фургоне.
— Мало!
— Сколько ж ты хочешь?
— Не знаю, но пока — мало.
Снова шепот:
— Украшения, за три.
— Даю еще три гривны! Кузька, подай!
Кузька высыпал на стол кучку ювелирных украшений.
— Здесь трех гривен нет!
Опять подсказка Ходока:
— Сам цену не называет, значит — твоя.
— Ты, Никифор Палыч цену называть не желаешь, значит, пользуемся моей ценой. Здесь — три гривны!
— Мало!
— Побойся Бога, на торгу за это можно…
— Вот на торг и иди!
Снова сзади звучит подсказка:
— Доспех, за десять.
— Удваиваю! Кузька, доспех.
Кузька с Демкой приволокли доспех.
— Не стоит доспех десяти гривен!
— Называй цену, или бери за десять!
— Ладно, беру за десять. Все равно — мало.
— Роськину долю, за пятнадцать. И про родство напомни. — Опять подсказал Ходок.
— Удваиваю! Кузька, доспех и кошели!
— Мало!
— Дядька Никифор, с родней торгуешься. Тридцать гривен со своей семьи за пацана! Мы же не чужие!
— Денежки родства не знают!
— Римляне говорили: "Деньги не пахнут".
— Вот и я не нюхаю: откуда у тебя тридцать гривен.
— А чего тут нюхать? Из того самого переулочка. Епископским судом мне отдано. Нюхай не нюхай, все чисто!
— Кстати, Михайла, тут не тридцать, а двадцать девять. — Придрался Никифор. — Одна-то за виру идет!
— На! — Демка вытащил из-за пазухи кошель со своей долей монет. — Теперь — тридцать!
— Все равно — мало!
— Да куда тебе столько?
— А это уж — мое дело!
— Ну что, Михайла, иссяк? — Никифор давил, не давая ни секунды на то, чтобы что-нибудь придумать, сбивал с мысли. Рожа его постепенно расплывалась в торжествующей улыбке, а дед сидел мрачный, как на похоронах.
С мысли опять сбил голос Пашки:
— Нет батяня, не иссяк он! У них еще есть, я подсмотрел!
— Слышь, Михайла, что Пашка говорит? Давай, набавляй цену!
— Мало ли, что чужие люди болтают. — Отмахнулся Мишка.
— Чужие? — Возмутился Никифор. — Это ж брат твой двоюродный!
— Нет, Никифор Палыч. — Мишка отрицательно покачал головой. — У меня в Турове только один брат — Петр Никифорыч! А этого — небрежный кивок в сторону Пашки — я не знаю, и звать его — никак.
Никифор озадаченно уставился сначала на Мишку, потом на своего младшего отпрыска, давая племяннику драгоценные мгновения, для того, чтобы что-нибудь придумать.