Отщепенец

Четырнадцать, отметил Гюнтер Сандерсон. Крепкое, не по возрасту, телосложение. Резкость, скорость, агрессивность. Безжалостность в драке. И всё-таки ему четырнадцать лет и три месяца. Во время сеанса он видит себя шестнадцатилетним. Бить отца начал с тринадцати. Выбирал момент — крайнюю степень опьянения — и бил. Издевался. Мучил. За год парень вытянулся, набрал вес, приобрёл умения и опыт, а главное, отец стал его бояться. Мать, одноклассники, соседи, псы соседей — все боялись Уве Болта, который в моменты бытового насилия чувствовал себя на два года старше, чем был на самом деле.

Когда встал выбор — колония для несовершеннолетних или принудительное лечение — Болт выбрал принудиловку.

— Как меня зовут?

— Господин Сандерсон. Гюнтер. Да, Гюнтер.

— Очень хорошо. Есть хочешь?

— Нет.

— Пить?

— Нет.

Пауза.

— Нет, спасибо. В другой раз.

— Как скажешь, Уве.

Скромный кабинет. Кушетка. Кресло в углу. Вешалка для одежды. Белые гардины, лиловые шторы. Застеклённый шкаф со старомодными бумажными книгами. Читать книги необязательно. Вид книг успокаивает. На стене — акварели в рамках. Пейзажи: берег реки, цветущее поле, грачи расхаживают по первому снегу. Пол крыт ламинатом «под дуб».

Место работы пситера — пси-терапевта.

— Можно вопрос, господин Сандерсон?

— Гюнтер.

— Да, Гюнтер. Можно?

— Спрашивай, Уве.

— Вы правда читаете мои мысли?

— Нет, неправда. Я не умею читать мысли.

— У вас ноздри татуированные. Вы телепат.

— Я эмпат. Я работаю не с мыслями, а с чувствами.

— А-а…

Болт поскучнел. Чувства казались ему совершенно никчемным делом. Зачем они вообще нужны, чувства?

Гюнтер внимательно наблюдал за реакциями мальчика, за его поведением. Слушал второй план: тот, о котором психоаналитик, не обладающий ментальными способностями, мог лишь догадываться. Ряд коллег-эмпатов скептически оценивал методы Сандерсона, кавалера пси-медицины. Вывод коллег сводился к идиоме «молодо-зелено». Коллеги предпочитали радикальные средства. Склонен к насилию? Значит, насилие должно вызывать у пациента негативные чувства. Даже так: острые негативные чувства. Страх, ужас, боль. Паника. Пациент должен трепетать при одной мысли о совершаемом им насилии. Лучшее средство — превентивный удар, обжигающий щелчок хлыста, как дрессируют хищников. Коллеги вышибали насилие насилием. То, что пациент после их лечения превращался в мокрую тряпку, которой только ноги вытирать, в подобие собственной тени, в медузу на солнце, нисколько не волновало коллег. Преступник должен понести наказание, лес рубят, щепки летят, у каждого метода есть побочные эффекты — игра в «подбери аргумент сам».

Гюнтер лечил двумя таблетками: равнодушием и отсутствием интереса к насилию. Таблетки были слабодействующими, они не разрушали личность пациента. Гюнтер усиливал эффект «моментом присутствия» — опуская эмоциональность насилия к нулю, воздвигая непроницаемый купол скуки, он не прятался до конца. Пациент нутром чуял постороннего, зрителя, тайного участника событий — за портьерой, под лестницей, между гаражами — и раздражение, испытываемое пациентом, на фоне общей бесчувственности запоминалось не хуже, а может, лучше, ярче и объёмней, чем боль и ужас. Между равнодушием и раздражением возникал резонанс. Прибегая к насилию в реальной жизни, пациент машинально оглядывался, ища подсознательно знакомого зрителя, и это стимулировало мгновенное рефлекторное падение эмоциональности действий и поступков, а значит, превращало насилие в рутину. Превращало, прекращало, делало, как выразился Болт, «никаким». Рутинное насилие — удел совсем других людей, как правило, взрослых. Обиженные дети не по этой части, даже если они в четырнадцать лет полагают себя шестнадцатилетними, то есть взрослыми.

Лишён природой возможности работать с конкретикой мыслей, то есть с информацией, Гюнтер работал с эмоциями и с чувственными образами. Он не знал, какую именно картинку рисует себе Уве Болт в лечебном сне, какую ситуацию моделирует. Уже потом, из скудных, не слишком связных рассказов мальчика он выстраивал конструктивную модель: папаша, зонты, грязные ботинки или что-то другое. Модель интересовала Гюнтера разве что гипотетически: его устроил бы, скажем, берег моря, папаша и камень, обкатанный водой — или глухой тупик, папаша и мусорный бак, где копошатся крысы. Симфония чувств, аранжировка эмоций — этого Гюнтеру хватало с избытком для того, чтобы встать к пульту и взмахнуть дирижёрской палочкой. Он, кстати, если и сравнивал себя с кем-то, так только с дирижёром, со слепым дирижёром, не видящим лиц оркестрантов, их костюмов и причёсок.

Музыка, одна лишь музыка.