Отшельник

Андрей и сейчас шел почти с закрытыми глазами, наугад, легко узнавая ступней все изгибы и неровности тропинки, которые, оказывается, до сих пор им не забыты. Город, залитый неяркими ночными огнями, с каждым шагом оставался все дальше и дальше позади. Андрей оглянулся на него несколько раз, но уже не испытал того прощального, тоскливого чувства, которое неожиданно навалилось на него при выходе из вокзала. Андрею ничуть не было жаль расставаться с городом, с людьми. Его не манили ни эти неяркие огни в домах, ни сами дома с их обманчивым уютом и теплом, где сплошь и рядом мелочные распри, ссоры, взаимные обиды, предательства, а то, может, что и похуже. Наоборот, он был рад, что расстается со всем этим навсегда. С него хватит и распрей, и предательства, и героических смертей якобы за Родину и Отечество, а на самом деле за чьи-то несметные богатства, за чью-то сытую, праздную жизнь. Он уходит! И коль вы считаете эту свою жизнь вершиной счастья, то и будьте ею счастливы, как бывают счастливы бездушные твари, наконец вдоволь наевшись и напившись. А он будет счастлив своею жизнью (вернее, ее остатками), вами презираемой и проклятой.

Город, наверное, еще с полкилометра тянулся вслед за Андреем, преследовал дальними огнями, жилыми запахами и звуками, словно не хотел отпускать от себя такого безотказного, не до конца еще выжатого и раздавленного войной работника, такую жертву, но потом все-таки отстал, затерялся за первыми лесными соснами и елями. И сразу над Андреем вспыхнуло, загорелось высокое мартовское небо с тысячами звезд и созвездий, показавшихся ему здесь, на родине, какими-то совсем иными, чем в бесконечных его странствиях и военных блужданиях по чужим, ненужным ему странам. Казалось, они затем только и повисли в ночном небе, чтоб освещать Андрею дорогу, чтоб охранять его от любой беды и стихии, от недоброго человека или от недоброго зверя в прежних заповедных, а теперь безжизненных, мертвых лесах и рощах. И пусть Андрей, прошедший через столько земных испытаний и смертей, никого уже не боялся: ни человека, ни зверя, ни самых страшных стихий, но все равно ему было отрадно ощущать над собой звездную эту охрану. Хоть один раз в жизни кто-то охранял и берег его, а не он нес вечную и часто, увы, неблагодарную охранную службу.

Идти было легко и пока необременительно. Рюкзака Андрей за плечами почти не чувствовал. Да и что значил этот набитый призрачными одежками и несколькими банками тушенки рюкзак по сравнению с прежними его афганскими и чеченскими вещмешками, навьюченными под самую завязку боеприпасами и прочими необходимыми в походе и бою вещами? Хотя и то надо сказать, что прежней силы и выносливости у Андрея уже осталось на самом донышке, и через пять-шесть километров рюкзак, поди, покажется ему неподъемным. Так что надо беречь силы, особо не хорохориться, а то как бы не пришлось расставаться по дороге с половиной груза, зарывать где-нибудь в землю, прятать под валежником и лапником, чтоб после прийти за ним налегке.

Благоразумно усмирив свою преждевременную радость, Андрей попридержал шаг, пошел не так уже напористо и беспечно, а с привычной воинской оглядкой и осторожностью, наперед загадывая, что через каждый час пути ему надо будет делать привал, остановку, иначе действительно рюкзак придется половинить. А не хотелось бы.

Осторожность эта оказалась не напрасной. Тропинка, повернув направо от железнодорожной насыпи и едва-едва углубившись в темный боровой лес, вдруг увильнула куда-то и как провалилась из-под ног Андрея. От неожиданности он даже остановился, ощупал ботинком насквозь промерзшую к ночи весеннюю лужицу, но никакой тверди под ней не обнаружил: подо льдом плотным первозданным пластом лежала хвойная иголка, как она могла лежать лишь далеко обочь дороги в самой глухой непроходимой чащобе. Андрей на минуту растерялся, заоглядывался по сторонам – не заблудился ли он в самом начале пути, не ушел ли куда в сторону. Но нет – приметы были вроде бы самые верные: вон там справа, в двух шагах от него, стоит немного неуклюжая, расходящаяся от корней двумя высокими стволами-братьями сосна, а слева, свисая ветвями на машинную колею, растет лесная рябина, на которой и сейчас еще можно увидеть потемневшие за зиму и не склеванные птицами гроздья. И вдруг Андрей догадался, в чем тут дело. Тропинка эта теперь тоже мертвая, заброшенная, никто по ней не ездит и не ходит, потому что ведет она не к жилью, не к людям, а в запретную смертоносную зону. Леса поглотили ее, засыпали хвоей, сказочный клубочек, ниточка оборвалась и, похоже, уже навечно. Волей-неволей Андрею пришлось свернуть с тропинки на машинную и тележную дорогу, иначе он и впрямь заплутает и уйдет Бог знает куда.